Лицо Барраля исказилось, словно он собирался заплакать.

— Разве вы забыли, как я вас люблю? — тихим и печальным голосом произнес он.

— Барраль, вы хороший мальчик. Хотелось бы мне тоже вас полюбить. Но теперь уже слишком поздно.

— Не говорите так! — воскликнул он. — Почему слишком поздно? Давайте уедем из этого кошмарного города. Я могу сделать это, как только пожелаю.

Софи не ответила, а лишь посмотрела вдаль, будто пытаясь разглядеть что-то за горизонтом, а он торопливо продолжал:

— Можно вместе уехать в деревню, в мой домик в Валлори[116].

Она перебила его:

— Возьмем фиакр. Я спешу, он уже ждет меня. Сегодня его отправили на Пикпюс, но уже должны были отпустить.

Барраль пробормотал что-то себе под нос. Софи не разобрала слов, но поняла, о чем он.

— С его головы не должен упасть ни один волосок! Предупреждаю, если с ним что-нибудь случится, я себя убью, и не имеет значения, будет в том ваша вина или нет.

— Обещаю, что не трону его, — сказал Барраль, — и сдержу слово. Послушай те, не могли бы вы дать мне свой адрес?

— Для чего? — подозрительно спросила девушка.

Он немного помолчал. Но потом, уже в карете, повторил просьбу.

— Не понимаю, к чему вам мой адрес. Наверное, хотите доложить тете Луизе, куда я сбежала.

— Нет, — твердо сказал он. — Не за этим. Я хочу написать вам письмо. Сами знаете, как долго я писал вам, и это вошло у меня в привычку. Иными словами, мне сложно остановиться. А отдавать письма лично в руки — это совсем другое. Мне так нравилось писать по вечерам и выходить ночью на улицу, чтобы бросить письмо в почтовый ящик.

— Как это мило, Барраль. Вы всегда такой милый.

К его горлу подступил комок. Он попытался воспользоваться ее благорасположением.

— И, конечно, раз уж вы уехали от мадам Херцог, негоже отправлять письма на ее адрес: вы же сами хотите, чтобы она думала, будто мы вместе.

— Вы и вправду очень милы, Барраль, — растроганно повторила Софи. И взяла его за руку. — И чересчур добры ко мне. Ох, вы и не представляете, какая я испорченная. Я делаю такое! Вы должны быть счастливы, что я исчезла из вашей жизни. — Сказав это, она осознала, что испытывает к Барралю не только сочувствие. Поняла, что в ней говорит гордыня. Она считала себя выше «милашки» Барраля. О, она плохая, очень плохая.

Автор приносит извинения за неупорядоченность последних глав. В его оправдание можно заметить, что хронология свидетельства Галье местами не слишком очевидна, а это несколько затрудняет пересказ описываемых событий.

Как говорилось ранее, в Париже Эмар впервые столкнулся с Бертраном лицом к лицу во время расследования на рю де Пикпюс, и, хотя в предыдущей главе мы, стремясь как можно полнее передать содержание записок, успели сбиться с пути прямого изложения истории, в этой мы обязательно к нему вернемся.

Однажды, когда Эмар, недалеко от монастырей на Пикпюс, остановился поговорить со своим знакомым, полицейским комиссаром Клавье, отвечавшим за следствие, к ним подбежал солдат с сообщением о находке трупов в склепе. Клавье поспешил в церковь, Эмар — за ним. Рабочие, которым помогали гвардейцы, выкапывали гробы из земляного пола и тут же выносили их на свет.

Взгляд Эмара остановился на одном из гвардейцев, и по его спине побежал холодок. Галье вздрогнул, но не только из-за того, что в разгоряченном и потном солдате с тяжелым гробом на спине узнал Бертрана. Здесь было и другое.

Несколько месяцев назад Эмар шел по улице где-то в районе Бастилии и по привычке думал о воспитаннике, терзаясь сомнениями, действительно ли стоит искать Бертрана в Париже: возможно, он вообще не приезжал сюда. Внезапно в глаза Галье бросилось красное полотнище, растянутое над магазином. На нем белыми буквами было написано: «Guerre a outrance! Война до победного конца!» Призыв осенял одну из многочисленных лавок, с недавних пор торговавших мясом кошек, собак и крыс.

Эмар не удержался и походя бросил взгляд через дверное стекло. Внутри стояла очередь из домохозяек, кутавшихся в теплые платки. Жена мясника заворачивала мясо в видавшую виды бумагу. Ее муж орудовал тяжелым, обагренным кровью тесаком. Его грубое, оплывшее лицо раскраснелось от напряжения — работа шла полным ходом.

Эмар проследовал дальше, но лицо мясника крепко засело в памяти, заслоняя все мысли. Пройдя три квартала, Эмар вдруг воскликнул: «Да ведь это же был отец Питамон!» — и поспешил обратно убедиться в своей правоте. Мясник и впрямь напоминал отца Питамона, но уверенность Эмара испарилась: слишком много лет миновало с последней его встречи со священником. Галье долго смотрел на мясника, узнавая и не узнавая его. Вроде бы отец Питамон, но может, и нет… Сбившись окончательно, Эмар пошел своей дорогой.

Вот и сейчас, глядя на гвардейца, изо всех сил старающегося вытащить наверх тяжелый гроб, Эмар точно так же колебался. Уж не отец Питамон ли это?.. Но солдат все-таки оказался Бертраном, повзрослевшим и возмужавшим. Сердце Эмара бешено забилось. Он так долго ждал этой минуты. Что делать? Закричать? Схватить его? Огласить сводчатый купол церкви громкими проклятиями, обличающими чудовище? Однако вместо них на ум приходили лишь иронические замечания.

Галье стоял в толпе и смотрел, как с гроба снимают крышку. Бертран был прямо перед ним. Эмар тронул его за рукав и, когда тот обернулся, тихо сказал:

— Подходящая работенка.

Бертран вздрогнул и выдохнул:

— Дядя…

— Что, развиваешь свое особое дарование?

— Дядя…

— Я говорю, дело ты по себе нашел, точно ведь?

Бертран, толкаясь, выбрался из толпы, и его место тут же с радостью заняли другие. Он сел на церковную скамью, Эмар опустился рядом.

— Так и знал, что ты будешь здесь, — продолжил Галье.

Бертран посмотрел на него наивными карими глазами.

Глядя на его чисто выбритое лицо с близкого расстояния, Эмар невольно подумал, какой он еще юный и красивый. Но, когда парень открыл рот и спросил, откуда Эмар узнал о нем, блеснув белыми зубами, скорее походившими на крепкие звериные клыки, Галье вновь осознал, что именно скрывалось за привлекательной внешностью.

— Спрашиваешь, как я узнал, где тебя искать? Думаешь, я сумел позабыть тебя и твои пристрастия?

— Вы злой.

Эмар раскатисто рассмеялся.

— А ты, значит, добрый.

— Я много страдал, — ответил Бертран.

— А те, кого ты убил? Они, конечно, не страдали. Полагаешь, я, пусть и издали, не следил за твоими проделками? Давай-ка посчитаем: во-первых, Жак. Ну? Успел его позабыть? Небось, не до воспоминаний, когда дел так много…

— Дядя, — взмолился Бертран и опустил голову.

— Можешь добавить в свой список еще одну жертву, — сказал Эмар, неожиданно кое о чем вспомнив. — После перемирия, когда восстановили почтовое сообщение, я получил письмо от Франсуазы. Кстати, тебе и в голову не приходило домой написать, да? Семнадцать лет человека холят-лелеют, а потом глянь — того и след простыл.

— Вы держали меня взаперти. — Бертран, по-прежнему не поднимая головы, сделал слабую попытку оправдаться.

— Считаешь, я был неправ?

— Правы.

— Хм. Ладно, рад слышать. Ты не безнадежен. Ах, да. Как я говорил, мне написала Франсуаза и рассказала о том, что батрака, обвиненного в убийстве Жака, отпустили. Но против него ополчилась вся округа. Жизнь стала ему не мила. И он повесился.

Бертран вздохнул.

— Теперь о скупердяе Вобуа. Ты ведь и не воображал, что за твои подвиги могут осудить его пастуха, Кроте? А бедняга croque-mort[117] в деле дочери генерала Данмона, извозчик Жан Робер: ты предполагал, что он отправится в тюрьму вместо тебя, а его семья пойдет по миру? Даже не представляю, сколько еще человек ты погубил. И кляну себя за то, что молчу о твоих преступлениях. Я должен был бы кричать о твоей вине со всех крыш. Но я устыдился. Да, мне стыдно. Это все равно как бояться, что тебя застанут врасплох в уборной. Именно. Я не хотел, чтобы кто-то узнал, что я в малейшей мере связан с таким чудовищем, как ты.