Его рвение было заразительным. Теперь Эмар тоже не желал оставаться в стороне.

— Именно Церковь когда-нибудь выведет человека из всего этого экономического помрачения, — заявил он. — Вот увидите. Рим наконец разочаруется в забывших преданность династиях и всеми силами поддержит социализм. Понимаете, это станет зарей новой эры.

Их беседы повторялись еще не раз, и Эмару все больше нравился священник и все сильнее мечталось стать частью огромной организации, чья история превосходила величием историю любого государства. И однажды Эмар сказал:

— Я хочу принять сан. С чего мне начать?

Священник покачал головой.

— Служение не для вас.

— Да, раньше я был настроен враждебно, — произнес Эмар. — Но вы на многое открыли мне глаза.

Однако священник продолжал качать головой.

— Вам кажется, что я отступлюсь? — не сдавался Эмар. — Возможно, вы правы. Но я по-прежнему намерен готовиться к рукоположению. К тому же я обязан сделать это.

— Вы не поняли, — тихим голосом сказал священник. — Вы хромаете. С физическим недостатком вы не можете служить мессу.

Эмар вспомнил, что когда-то слышал об этом, но тем не менее почувствовал себя уязвленным. Сейчас, когда его лишили возможности стать церковнослужителем, ему еще сильнее захотелось в священники. Он пустился в объяснения того, как вначале противился воле тетушки, но постепенно пришел к решению исполнить ее.

— Погодите, — сказал священник. Он вышел и вернулся с журналом. В нем он быстро нашел нужное объявление: «Пьер-Поль Сгамбати, адвокат, улица Сент-Оноре, 165, первый этаж. Сношения со всеми дикастериями Рима»[43].

— Сходите к нему, — порекомендовал священник. — Вот, посмотрите, чем Сгамбати занимается. Обеспечивает право благословлять четки, нательные кресты и медальоны индульгенциями святой Бригитты[44]. Достает разрешения для церковнослужителей вкладывать личное состояние в коммерцию, а для облысевших священников — надевать парик на мессу. И так далее, и тому подобное. Вот еще: испросит особое дозволение рукоположить кандидата с отсутствующим левым глазом. Денег это будет стоить немалых, как, впрочем, все дела с Римом, но вы тоже, возможно, сможете получить желаемое.

— Но это нелепо! — воскликнул Эмар. — Какой позор!

— Как знаете, — сказал священник и пожал плечами. — Подобные возражения не редкость. Но Рим велик и труднодоступен. Здесь вам тоже приходится платить, например, при всяком обращении в суд. Подумайте сами: этот юрист в совершенстве изучил многочисленные римские канцелярии, секретарей, документацию, все ходы и выходы. Святому Петру такое и не снилось. Но тогда жизнь была гораздо проще. Шла дорога прямая, потом раздвоилась, разбежалась на тропинки, превратилась в лабиринт.

Эмар не смог отнестись к происходящему спокойно. Он много дней обдумывал свое положение, не в силах унизиться до испрошения диспенсации[45] на хромоту, и даже перестал ходить к новому другу-священнику, пока наконец не решил хотя бы временно отложить исполнение плана.

Жизнь подсовывала ему немало горьких пилюль. Особенно в последние годы. Ну почему этот мир с таким восторгом осыпает ничего не подозревающего человека издевками? Есть ли в том тайна или все предельно ясно? Отчего он, Эмар, оказался в калеках, тогда как многие его соратники сражались на баррикадах, но остались живы и здоровы, а все пули обошли их стороной? Откуда у тетушки взялось желание сделать из него священника, хотя сама Церковь отвергает таких, как он? По какой причине его, столь презирающего духовную власть, оскорбила мысль о деловой хватке ее представителей? И, в конце концов, нельзя не увидеть совпадения в том, как священник учил его обводить вокруг пальца закон церковный вскоре после рассказа нотариуса об уловках для обмана закона светского. Живые и мертвые, святые и грешники — все отступали пред деньгами и коварством.

Несмотря на растущую меланхолию, Эмару удалось неплохо сбыть квартиру с рук и упаковать мебель для отправки в деревню. Он стоял посреди опустевшего жилища и прощался со всем, что было в его стенах. К собственной досаде, он обнаружил, что это дается ему гораздо легче, чем он ожидал или даже надеялся. Оказалось, стены не имеют для него значения. На окне, у которого он привык сидеть, теперь не было занавесок, на подоконнике не осталось подушек, а рядом — излюбленного им кресла. Самое заурядное окно. На ум пришло глупое сравнение, и Эмар невольно поморщился: не окно, а какой-то безликий скелет. Неужели его тетушка, чья плоть истлеет, обнажив кости, будет значить для него не больше, чем это окно? Что происходит с телами после смерти? Врачи наверняка знают, раз им приходится производить эти кошмарные вскрытия. Продолжится ли существование за могилой? Или это и есть та самая жизнь после смерти?

Размышляя в такой печальной манере, он краем глаза вдруг заметил на полу нечто металлическое. Полускрытый створкой двери предмет, очевидно, был в последнюю минуту забыт грузчиками, потому что на нем красовалась бирка для отправки. Со странным чувством в груди Эмар узнал в предмете кропильницу, в которой тетушка хранила святую воду. Кропильница представляла собой небольшой латунный сосуд в форме морской раковины, а на ее крышке был изображен какой-то библейский сюжет. Сбоку свисала коротенькая цепочка с кропилом, похожим на маленький скипетр. Вода набиралась через отверстия в его навершие и разбрызгивалась струйками при резких движениях руки.

Воспоминания, почти успевшие уйти в туман небытия и чуть не превратившиеся в образы из сновидений, вернулись к Эмару во всей своей свежести, яркости красок и четкости линий. Вот тетушка посылает Жозефину перед грозой в церквушку за углом, наказав спросить святой воды у священника… как же его там звали?.. Ах, да, Питамон… вот заведение мамаши Кардек… из комнаты с ведром окровавленной воды выскакивает женщина… и тот ужасный вечер, когда надрывно рыдал ребенок и умерла тетя.

Квартира, еще мгновение назад казавшаяся пустой и нелепой, наполнилась видениями. Воспоминания словно соскальзывали с шелковых обоев и кружились над ним. В сгущающихся сумерках ожили тени, угрожающе выступив из углов и подобравшись со спины, отчего Эмар резко обернулся, будто почувствовав присутствие чужака. Все мнилось ему враждебным, суля немалые опасности. Откуда-то издалека послышался лай, становясь все громче, раскатываясь эхом по голым комнатам, раня слух.

Охваченный ужасом, Эмар бросился прочь, быстро преодолев два лестничных пролета и вестибюль. Он выскочил на улицу к ожидавшему его фиакру, уже загруженному багажом для отъезда. Грудь разрывалась от беззвучного крика о помощи, так и не посмевшего сорваться с его губ. Еще один шаг, и он будет в безопасности в экипаже.

Но вместо этого он ощутил, что вдруг покатился по тротуару, сцепившись с противником, в котором вскоре узнал мэтра Лепеллетье.

Низкорослый и чахлый нотариус поднялся с земли, выплевывая пыль и ругательства. Затем он разглядел нападавшего.

— Галье, ты? — удивился Лепеллетье и протянул смуглую худую руку, помогая приятелю встать. — Какого черта ты делаешь? Совсем спятил?

— У меня всего несколько минут до поезда, — переводя дыхание и отряхиваясь, сказал Галье. — Проводишь?

— Нет. Извини, дела. Сам-то поторопись, не то опоздаешь.

— Ладно, тысяча извинений, дружище. — И Эмар забрался в фиакр. На вокзале ему пришлось ждать добрый час до отхода поезда.

Быть может, он и вправду спятил.

Галье пишет:

«Случаются утра, когда человек просыпается, но паутина сновидений все еще опутывает зубчатые колеса его дневного сознания. Только что он спал и пребывал в другой вселенной, погружался в иные сферы. И вот теперь медленно выходит на свет, в мир дневной логики, однако послевкусие сна заставляет его видеть необычность привычного окружения, странность столь неуловимую, что доселе никому не удавалось исследовать и описать ее. Неужели найдется кто-либо, не испытавший подобного?