Однако вскоре чиновник явился, и тогда его стало невозможно не увидеть. Он был огромен. Человек-гора. Просторная судейская мантия свободно колыхалась вокруг его телес и ниспадала великолепными складками, подобно театральному занавесу. Большое, здорового цвета лицо, обрамленное светлой бородой, сквозь которую просвечивал румянец, беспрестанно озарялось улыбкой.

Он посмотрел на заключенного с таким снисхождением, что в погруженной во мрак душе несчастного вспыхнуло солнце надежды.

— Quel temps, quel temps affreux[65], — пробубнил Леверье громыхающим басом и перевел взгляд на заключенного в поисках подтверждения.

Робер растерялся, и тогда судья подался вперед, приблизив исполинское лицо к арестанту и открыв пещеру рта, окаймленную сверкающими зубами и розовыми деснами с блестками слюны.

— Ну-у? Сказать, что ли, нечего? — то ли выдохнул, то ли проревел он.

И Робер промямлил:

— Oui, monsieur le juge… паршивая погода, воистину паршивая!

Гора плоти отодвинулась от бедняги, опять расцвела улыбка, и толстые губы прогудели:

— Пускай такая, для разнообразия!

Маленькие сияющие глазки, утонувшие в жире, впились в Робера, белая рука с пальцами-сосисками пренебрежительно взметнулась. Робер с воодушевлением подтвердил сказанное.

Последовали предварительные формальности, затем на вопросы ответили сторож и какой-то суровый господин, оказавшийся смотрителем кладбища (до этого Робер видел его только издали), и наконец судья обратился к подозреваемому:

— Вам знакома тридцатая седьмая статья седьмого раздела?

— Нет, месье.

Робера затрясло.

— Как?! Вы работаете кучером при похоронном бюро и не знаете, что частный наем извозчиков запрещен?

— Нет, месье, это мне известно.

Судья гневно оглядел человека, который одновременно знал и не знал что-то.

— А тридцать восьмую статью знаете? Эту-то помните?

— Нет, месье.

— Она гласит, что вход ночью на кладбище запрещен.

— Да, месье, это я помню, но…

Определенно, последнее переполнило чашу терпения судьи.

— Так помните или нет? — взревел он.

— Помню, помню, — тихо проговорил Робер.

— Тогда скажите, что написано в статьях сорок восьмой и сорок девятой в главе десять?

Не в силах соображать так быстро, Робер пролепетал:

— Не знаю.

Тут судья сдался. Откинулся на стуле, пожал плечами и произнес наипрезрительнейшим тоном:

— В сорок восьмой запрет на собак, а сорок девятая гласит, что нельзя перелезать через ограду. Я вижу, вы не знакомы даже с правилами, касающимися вашей собственной профессии, хотя они везде висят перед глазами и выучить их несложно. Посему полагаю, что вы вряд ли знаете тридцать шестую статью Code d'instruction Criminelle[66].

Робер промолчал, и судья повысил голос:

— Отвечайте!

Робер поспешно признался в неведении.

— Sera puni d’un emprisonnement et cetera[67], — нараспев проговорил магистрат. — Виновный в надругательстве над могилами или склепами будет приговорен к тюремному заключению от трех месяцев до года и к штрафу в размере от шестнадцати до двухсот франков. И это не единственное наказание за преступления и правонарушения, которое здесь можно применить… Я сейчас говорю о краже бумажника, — и он опять пустился в многословные объяснения. — Теперь позвольте мне зачитать решение Cour deCassation[68] от двадцать третьего июня 1866 года: «Проникновение в склеп считается преступлением, если нарушитель имел преступные намерения. Но даже если таковых не было, подобное проникновение всегда признается оскорблением памяти усопших».

— Тут закон вручает нам весьма тонкий инструмент, этакий пинцет, — восторженно продолжал судья. — Является ли преступлением нарушение целостности захоронения, зависит от намерений виновного. Несомненно. Но эти намерения безусловно преступны, если могила была потревожена. — Он довольно улыбнулся. Леверье ценил тонкости юриспруденции. Его лицо, когда он опять обратился к Роберу, лучилось дружелюбием, источало любовь: — Понимаете, насколько наши замечательные законы простирают длань защиты даже на мертвых? Во Франции почившим бояться нечего.

Робер покорно поспешил подтвердить это.

Далее рассматривался вопрос о краже портмоне и, когда буква закона была приложена и к этому случаю, Робера попросили сделать заявление. С его слов было записано, что он признал себя виновным в желании подзаработать на стороне и в намерении поделиться деньгами с несколькими другими наемными служащими, чья помощь в этом деле могла оказаться неоценимой. Однако, помимо вышеперечисленного, иных проступков за ним не числилось. Генерал сам отдал ему деньги. Над могилой кто-то надругался до их прихода. Генерал упал в обморок, а Робер в страхе сбежал.

На этом следствие завершилось. Магистрату только и осталось, что решить, стоит ли задерживать Робера для суда или нет.

С этим он справился быстро. Если человек невиновен и честен, то он не станет противоречить сам себе. Лишь преступники склонны путаться, знают они что-то или не знают. Робер, без сомнений, виновен и должен предстать перед судом. А пока его следует поместить в тюрьму Гран-Рокет.

— От нее до места преступления, кладбища Пер-Лашез, рукой подать, — прозвучал окончательный вердикт. В тюрьме Робер должен был дожидаться выздоровления Данмона, и тогда генерал сможет свидетельствовать против него.

Извозчик сложил руки в молитвенном жесте.

— Но генерал знает, что я невиновен!

В ответ магистрат одарил его дружелюбнейшей из своих улыбок. Огромное лицо буквально озарилось благодушной радостью.

— Тогда, безусловно, он сообщит об этом суду.

— Но как же моя работа и семья?

— Это просто суд, приятель, и суд не небесный. Закон карает за преступления, он не вознаграждает невиновных.

Когда Жана Робера увели, судья пробубнил:

— Ну почему никто не знает законов? — И пожал плечами. Этот жест походил на землетрясение в горах. Величественные складки мантии колыхались ничуть не хуже морского прибоя. Затем служитель правосудия чинно удалился для краткого посещения недавно установленных писсуаров с проточной водой — всё в лучших английских традициях.

К несчастью, в этот крайне неудачный момент генерал Данмон испустил последнее дыхание. Газеты, естественно, с прискорбием сообщили о роке, обрушившемся на генерала в последние дни, и таким образом Эмар узнал о случившемся.

«Это точно Бертран», — подумал Галье, вспоминая Вобуа. Чем больше он размышлял, тем сильнее убеждался в этом. Он поспешил в тюрьму и попросил встречи с судьей Леверье.

Его представили, и он тут же приступил к делу:

— Полагаю, мне известно, кто совершил преступление на Пер-Лашез. То есть, мне кажется, я догадался, кто ответственен за надругательство над телом ребенка.

— Неужели? — Магистрат расплылся в широкой улыбке, однако в ней не хватало того тепла, что часто озаряло его лицо, подобно огню в распахнувшейся дверце топки.

— Виновен юноша, с которым я прожил много лет и отметил его склонность к подобным деяниям.

— Как его зовут?

— Бертран Кайе.

— Парижанин?

— Думаю, что сейчас он обретается в Париже. Он сбежал из дома.

— Даже так?.. А вам известно, что преступник уже установлен?

— Да, но этот человек, вероятно, не виновен в преступлении.

— Это будут решать присяжные и судьи, — холодно заметил следственный магистрат.

— Но задержанный вами человек может знать что-либо про настоящего преступника. То есть про Бертрана Кайе. За решеткой должен сидеть другой. Раз он начал совершать преступления, ему не остановиться, их будет много.

Судья подался вперед, его огромный подбородок уперся в край кафедры. Когда он заговорил, голова задвигалась вверх и вниз в такт открывающемуся рту.