– Продолжите. Коллектив у вас работоспособный, умный. Удачи вам. Бывай, друг мой.

Сорок дней пролетели быстро, хотя в клинике был траур, медсестры все время ходили со слезами на глазах, каждый угол напоминал им об Александре Андреевиче. Доктора тоже чувствовали, что нет уже той каменной стены, на которую в случае чего можно было опереться, нет того мощного локомотива, который неустанно тащил всех вперед.

Шинкаренко старался изо всех сил копировать покойного шефа, был строг, придирчив, пытался держать коллектив в кулаке. На утренних планерках устраивал обсуждения предоперационных заключений, требовал от врачей знаний многих методов оперативных вмешательств и споров с собой не допускал.

Вскоре к новому начальнику зашел Александр Сергеевич Птицын и прямо, без обиняков начал разговор:

– Виталий Карпович, ты был не прав на сегодняшней утренней конференции, зря Шишкова обидел. Парень говорил о методе Литмана, это новая венгерская методика, недавно в журнале опубликована. Ты что не читал?

В воздухе долго висела пауза.

– Читал не читал, какая разница. Ты что считаешь, этот сопляк больше меня знает?

– Ну, больше тебя вряд ли, если брать в общем, но по данному вопросу больше, раз ты не читал.

Виталий хотел вспылить, но сдержал себя.

– Спасибо, Саша, что зашел и сказал. Извини, дел у меня сейчас выше крыши, архив шефа разбираю.

– Желаю удачи. – Птицын аккуратно закрыл за собой дверь.

Вот тут-то Шинкаренко дал ход эмоциям, он ходил по кабинету, мысли лихорадочно кружились в голове: «Ишь, нашелся хлюст! Защитник сопляков! Да этому Шишкову еще учиться и учиться, а он лезет, как прыщ на заднице. Надо бы приостановить это воспаление. А Птицын?! Любимчик шефа, правозащитник долбанный, с ним надо что-то делать, а то так и будет постоянно указывать. Он что себя равным со мной считает? Кишка тонка! Надо присмотреться, кто еще такой же, и отправить этих птичек на свободу, пусть полетают в другом месте».

Свою диссертацию Виталий не открывал два месяца. Решил так: «Наведу порядок, рассажу все по своим шесткам, зажму в кулак, тогда и за научную работу браться можно. Шинкаренко всегда искал возможность увильнуть от науки, заниматься ею ему было противно, он всегда искал оправдания своему научному застою.

Как-то под вечер к новому шефу заглянул Фимкин, светясь верноподданической улыбкой.

– Знаете ли вы, Виталий Карпович, что Кудрякову назначили дату апробации докторской?

– Слышал уже. Ну и что? У нас с тобой нет способов это остановить или хотя бы притормозить.

– А если есть?

– Есть, так выкладывай.

– Выложу. Жалоба! Нужна жалоба в высшую аттестационную комиссию.

– Жалоба, товарищ Фимкин, это мерзко, хотя и эффективно. Однако что мы в ней напишем.

– А это обдумать нужно. Например, можно написать, что исследования выдуманы, взяты из воздуха, а больных таких вообще не было или были, оперировались, но потом не обследовались, отдаленных результатов нет.

– Как ты это сделаешь? На каждого больного полно различной медицинской документации. Хорошо, я подумаю.

– Только думайте быстрее, шеф.

– Ты меня еще и учить будешь?

– Прошу прощения.

Весь вечер и ночь Шинкаренко терзали сомнения: «Сделать подлость, а вдруг раскроется, тогда конец всему, но не сделать, Кудряков защитится, точно выгонит меня из клиники. Куда я тогда пойду? Ехать в другой город? Так в Волгограде у меня все налажено. Да и дело покойного Луганцева кто продолжать будет? Этот тупой угрюмый Федя? Нет, ради продолжения славных дел клиники я обязан что-то сделать». И он решился.

На следующий день Виталий Карпович дал задание Фимкину изъять из архива больницы двадцать-тридцать историй болезни пациентов, с которыми работал Кудряков. Хитрован Фимкин уговорил архивариуса, даму, любившую «принять на грудь» рюмочку, другую, выдать ему медицинскую документацию без регистрации в журнале, пообещав вскоре вернуть. Высохшая и слегка пожелтевшая бумага очень хорошо горела в печке семейной дачи отца Генриха. Такая же участь постигла журналы регистрации анализов, которые внезапно исчезли из лаборатории после ночного дежурства доктора Фимкина. Не прошло и трех дней, как в Москву ушло письмо с сообщением о фальсификации данных в докторской диссертации доцента Фёдора Трофимовича Кудрякова.

Генрих Борисович доложил новому шефу о проделанной им работе, тот похвалил его и приказал забыть навсегда.

– Без всякого сомнения, Виталий Карпович, уже забыл, – сказал жалобщик и устремил пристальный взгляд на доцента.

Шинкаренко без слов все понял, он был готов, подошел к шкафу, достал папку с бумагами:

– Это незаконченная работа твоего коллеги Вани Реброва, погибшего в автомобильной аварии, почти готовая кандидатская диссертация по анестезиологии. Я ее нашел в архиве Александра Андреевича. Бери и об этом тоже забудем. Мы квиты?

– Так точно, шеф!

Виталий все рассчитал точно. Не дай бог Фимкин откроет рот, тогда и ему будет что сказать, молчание спасет обоих, а у исполняющего обязанности заведующего кафедрой появится еще один ученик, ибо любая диссертация идет в зачет руководителю работы.

Вишневскому доложили о письме по поводу диссертации Кудрякова.

– Какая-то чушь собачья, – возмутился Александр Александрович. – Это же доцент покойного Луганцева, а тот никогда и ничего не выдумывал и Федю я знаю, он парень простой, открытый, такие не лукавят. Что ж, прокатитесь на Волгу, посмотрите документацию и готовьте апробацию к намеченному сроку.

Комиссию из института имени А. В. Вишневского Шинкаренко встречал на вокзале сам, хорошо разместил, неплохо угостил, для работы предоставил свой кабинет. Москвичи все факты, изложенные в письме, проверяли тщательно и недосчитались двадцати семи случаев, указанных в диссертации. Нет, они как бы были, их оперировали, но после операции не видели, не обследовали, хотя свидетели утверждали, что обследовали. Однако утверждения утверждениями, а документов нет. Написали протокол, один экземпляр вручили ректору Волгоградского медицинского института и отправились в столицу.

Виктор Павлович Григорьев читал протокол вместе с проректорами и деканами, все тяжко вздыхали, все, кроме Боголюбова:

– Этого не может быть! Это наглая ложь! Это провокация!

– Провокация не провокация, а факт налицо, – подвел итог ректор.

– Как-то странно, – продолжал декан, – уж очень выборочно исчезла документация. Надо бы проверить остальные документы.

– А что это даст? Даже если кто-то и изъял истории болезни, где их искать и у кого? – высказался Георгий Хорошилов, работавший в то время секретарем парткома института. – Давайте дождемся окончательных выводов Москвы. Но я уверен, Фёдор не виноват, его подставили.

Сразу после совещания Боголюбов поехал к Шинкаренко. В кабинет декан вошел без стука, не поздоровавшись:

– Ты что творишь, Шинкарь? До чего ты докатился, Виталик!

Шинкаренко встал из-за стола, удивленно округлил глаза, но страха скрыть не мог.

– Ты что как с цепи сорвался, друг мой? – Голос Виталия дрожал.

– Я тебе больше не друг, тварь поганая!

– Я бы попросил без оскорблений! Что я тебе такого сделал?

– Не мне, шинкарёнок подлый. Если бы мне, я бы тебя тут же прибил, ты меня знаешь!

– Тогда чем и кому я навредил?

– А ты не знаешь? Знаешь! По глазам вижу, знаешь, Виталик, подлая твоя душа. Феде Кудрякову навредил. Ты жалобу в Москву состряпал?

– Ты что с ума сошел, Олег?

– Это ты с ума сошел, сволочь! Ты! Скажи, пожалуйста, кому поклепы выгодно на Фёдора возводить? Тебе, гад! Только тебе. Ты это уже делал в сорок пятом, помнишь, как меня оговорил?

– А ты докажи, – сорвалось с языка у Шинкаренко.

– Я и доказывать не буду. Я на сто процентов уверен, и ты это прекрасно понимаешь. – С этими словами Боголюбов резким ударом правой врезал бывшему другу прямо в глаз. – А теперь ты доказывай, что это сделал я. Козел!

Олег Васильевич покидал клинику хоть с какой-то степенью удовлетворения. Он не знал, что делать с клеветником, действовать его методами Боголюбов не мог, а дуэли давно запретили. Очень жалко, что запретили.