Свердловск, апрель 1990 Тянется к ручке рука Тянется к ручке рука, плачет о чем-то душа. Смутно, неясно, размыто все, что за этим сокрыто. Плачет ли осенью дождь — знаю, потерь не вернешь. Белый ли падает снег — где он, родной человек? Ночь ли покровом накроет — бессонница боль мне удвоит. Одна лишь надежда со мной и, круг завершая собой, — тянется к ручке рука, плачет о чем-то душа. Смутно, неясно, размыто все, что за этим сокрыто. 9.12.90 Надо сквозь боль пройти Надо сквозь боль пройти, чтобы понять, что – больно. Если остыла печь — затопишь её невольно. Если сломался ты — значит, надломано было. В доме, где печь дымит, печка давно остыла. И если близки страданья, но только свои – не чужие, напрасны с огнём старанья и намеренья благие. 1991 Перекинула мостки, но – слабы Перекинула мостки, но – слабы. Протянула две руки — коротки. Распахнула сердце настежь — нет, не внял. Пепел сердца мне на голову упал. 1991 «Так-так-так», – локомотивчик… «Так-так-так», – локомотивчик маневровый мне поет. Его простенький мотивчик и волнует, и зовет… «Так-так-так» по ветке звонко. «Много дел, меняю путь. Там вагонов перегонка, посиди одна чуть-чуть». Маневровый ты трудяжка, как же мы сродни с тобой: груз забот моих и тяжкий и тянуть его – одной. «Так-так-так», – локомотивчик мимо влево пробежал, его простенький мотивчик эти строчки подсказал. 1991, июнь Моей – России Я тебя – от северной от стыни до нежнейших южных берегов так люблю, как в небе синем любят детскую припухлость облаков, как неповторимый шепот капель вешнего дождя над головой, как в болотце поступь важных цапель и в июльский полдень сенный зной. Я всю и вся тебя в себя впитала: и зимних кружев по лесам узор, и почки звонких веток краснотала, и запах пыли, и цветов – ковёр. И нет меня без этой вечной сини, без Родины, охватом в пол-Земли. Тысячелетие её воссоздавали, а мы преступно режем на куски. И истончаешься, и рвёшься ты озоном, от смут чернеешь и от зла больна. Россия-матушка, под колокольным звоном одно молю — не дай распять себя! 1991, май
Северные ночи Треск дровец, в костре горящих, комариный тонкий звон, запах трав – хмельно пьянящий, птичий свист и – сон не в сон. Колдовская прелесть ночи той, что есть и той, что нет. Не сомкнёшь привычно очи — сбился с ритма суток бег. Лай собак далёкий, редкий в этой вечной тишине да кукушки стон извечный мне вещают о весне. Что недолог век мой трудный, но, до края путь пройдя, я, в покой спеша холодный, на дорогу бы взяла: треск дровец, в костре горящих, комариный тонкий звон, запах трав, хмельно пьянящий, птичий свист – на долгий сон… 1991, июнь И странно, и горько, и горестно мне И странно, и горько, и горестно мне, как в небе холодном печальной Луне. Спутником вечным ей быть у Земли, но не сойтись им, как ни люби нежный земной голубой ореол, верности символ в котором нашел. Но прочен и вечен тот странный союз, скрепленный узами космических муз. 09.12.91 К небу Всели смиренье, Боже, мне к мирским делам, не дай страстям перехлестнуть живое. Открой глаза мне встречь другим мирам и дай познать всё сущее земное… 1992 Какого цвета бывает беда… «Какого цвета бывает тоска?» — спросила знакомая раз у меня. Ответ ей дала, сколь могла я, простой: И светлой бывает, и темной – порой. Бывает – от слабости. И от любви. И ей не противься. И с ней не мудри. Коль плачется – плачь. В голос реви. Все чёрные мысли до дна пробери. Сквозь частое ситечко жизнь пропусти и в том, что просеялось, – смыла не жди. Лишь в этой оставшейся сверху руде разгадку найдёшь и себе, и тоске. А счастье? – Непрочно. И часто оно нам испытанием в жизни дано. «Какого цвета бывает беда?» — спросила подруга вдругорядь меня. И вновь ей дала мой ответ я простой: и белой бывает, и чёрной порой. Белая – жалость. Носим в себе. Жалея других – сами в беде. Черная – зависть. Горе без дна. Дни без солнца. Ночи – без сна. Черное горе – где берег? Где – друг? Реальность размыта в сплетении мук. Черное горе – выпей до дна. Выпив и выжив – станешь – сильна. |
