Олег был самим собой и в прозе – его литература вообще ни на что не похожа. Когда читаешь, сначала может не понравиться, тяжело, страшно, неприятно, а потом уносит, завихряет, как в закручивающуюся спираль галактики. Это и сказ, и притча, и жесточайшая реальность – все вместе, сразу. «Казенная сказка», «Конец века», «Степная книга», «Карагандинские девятины». Великие вещи. Космичные. Да, в его книгах был именно космос и какая-то нутряная тоска по настоящему, безо всякой политики. Он был подлинный русский писатель – не в пример орущим псевдопатриотам или тем, кто охаивал и ненавидел все русское. Когда его выкинули из милой литературной нашей тусовки (ну, мол, а что такого, сам же, типа, не захотел?) – и называли так себе писателем, не в пример новым медийным завсегдатаям премий и писательских командировок и съездов, – он, Олег, единственный из современных русских писателей, уже будучи лауреатом Букера и Солженицынской премии, вдруг получил в 2017 году престижнейшую международную литературную премию «Angelus», ту самую, которую называют ступенькой на пути к Нобелю. На церемонии вручения «Angelus» трилогию Олега «Повести последних дней» назвали «продолжением великой русской прозы». После этого те, кто кривился от одного упоминания Павлова, вдруг хмыкнули: а, ну да, вообще он ничего. Да какое там «ничего». Это по настоящему, по гамбургскому счету, вот что. Нашлись, конечно, тут же подлые голосишки: мол, премия эта для русофобов и т. д. Да вы поищите, мелкие души, более русского, чем Павлов! Хватит уже мыслить только лишь величием или унижением нашей многострадальной родины. Кроме России есть еще огромный остальной мир, целый земной шар. А писатель – если он настоящий – всегда выходит за рамки своей национальности, своей страны. Как Достоевский выходил, как Толстой, как Маркес, как Хемингуэй, как Фолкнер. Вот и Олег был такой. А теперь его нет. Да нет… есть он, есть. Вечность есть, существует, и ты, друг мой, там сейчас. Ты попал внутрь самой великой и таинственной книги и читаешь сейчас ее; книги, которую нам тоже в свой срок предстоит прочесть и встретиться с ее Автором. А там… ну посмотрим, Олежка. Покоя и радости тебе в доме Небесном, друг. Не забудем.

Олег Павлов – один из самых близких мне современных писателей, начавших в 90-е годы прошлого века и прорвавшихся в нынешний. Я пишу: прорвавшихся, потому что как-то не верится, какой год на календаре, и не верится, что Олега уже нет. Да, мы не живем, а прорываемся из года в год. Даже не из года в год, а изо дня в день.

Олег мне близок, так как мы представляем, продолжаем одну и ту же литературную школу, школу Андрея Платонова. И, может быть, мы последние его ученики, и тем более Олег мне дорог. Открываю наугад «Карагандинские девятины» – и первая же фраза сразу в сердце. «Вдруг что-то мягкое и легкое коснулось спины: это побирушка прижалась к нему потихоньку, проверяя, тот ли он человек и не забыл ли ее, но делала вид, что никуда не уходила, а оставалась здесь же рядышком». А почему прямо в сердце – потому что живые слова, неприлизанные, непричесанные. Или вот из финала этой повести. «Ветер приносил то воздушную свежесть холода и ощутимую до озноба морось, то гарь со шпал и понюшку чего-то жженого – наверное, угля из печурок промчавшихся вагонов. Он ясно увидел ночь, когда они шли в тот же час в том же направлении и по тому же безмолвному простору, и осознал с удивлением, что все уже было, только не было этого тяжелого арбуза, который он нес для девочки, почему-то помня и помня о ней, а не о тех, кто тоже когда-то был».

Я не нахожу слов, чтобы написать, чем хороша, чем дорога мне литература Олега Павлова, что же в ней такого, не хочу анализировать, делать какие-то выводы, поэтому и начал с этих небольших отрывков, прочитав которые всякий поймет, что это из сокровенного, а если не всякий – не поймет, ухмыльнется, то этому не всякому я все равно не объясню, не растолкую, да и не надо сокровенное Олега своими словами, не надо из его слов выводить некие формулы, когда этих формул просто не существует.

Одно могу сказать: когда писатель настоящий, наступает момент – и у Олега так и вышло, – что не жизнь опережает его литературу, а литература начинает опережать жизнь. И его жизнь стала как его книги. И последние страницы жизни Олега открывают глаза на многое, становится как-то не по себе от узнавания в жизни его литературы. Будто он стал сам писать свою жизнь со всей неумолимостью, а потом не смог остановиться. На самом деле все не так, я пробую об этом написать гладко, красиво, с какими-то выводами, а есть ли у жизни какие-то выводы, конец есть, из этого еще ничего не следует, что можно было бы подытожить. И я сказал Лиле, жене Олега: ты напиши все это, как было, – и это будет последняя вещь Олега.

Теперь бы я попробовал – из своих собственных, только моих воспоминаний, которые сейчас во мне вырастают. Олег мне очень много помогал и помог. Я ему очень многим обязан и благодарен ему. Я учился у него, хотя он младше меня. И все же дело не в том, что Олег помогал мне. Мне очень многие помогали и помогают, вокруг меня очень много очень хороших людей, которые лучше меня, и все же хочется копнуть глубже и выразить то, до чего сам до конца не дойдешь, не осмыслишь, но я попробую.

Когда у меня вышла книга «С птицей на голове», надо было где-то провести презентацию, а вот негде… А так как я еще художник, я хотел одновременно с презентацией книги провести выставку. А выставка для меня очень важна, важнее презентации книги, потому что литературой сейчас не прокормишься. Я рассказал Олегу, что вот негде провести презентацию. Как раз ему должны были вручать Солженицынскую премию в Доме русского зарубежья, и Олег в этот очень сложный день для него не забыл про меня и подошел к директору Дома русского зарубежья, попросил за меня. И в этот день, когда Олегу вручали Солженицынскую премию, директор, как Олег мне рассказывал, никак не мог отказать, тем более что презентацию с выставкой просили всего лишь на один день.

Я не уверен, что кто-нибудь другой на месте Олега в день вручения премии вспомнил бы обо мне, я сам, может быть, не вспомнил бы, а вот Олег не забыл. Однако не это главное в этой истории. Главное другое, что последовало дальше, хотя Олег здесь как бы ни при чем. Когда уже надо было заниматься презентацией книги и выставкой, я пришел в Дом русского зарубежья и обратил внимание на церковные росписи на стенах; церковные – но таких я в церквях нигде не видел, не допустили бы, хотя как бы все по канону. Я осмелился спросить: а что это за росписи? Мне сказали: есть вот такая Н. П. Белевцева в таком-то кабинете, спроси у нее. Я нашел Белевцеву и спросил у нее. Оказалось, что это привезенные из Франции росписи церкви св. Иоанна Воина в Медоне, выполненные в 1930-е годы ученицей о. Сергия Булгакова – сестрой Иоанной, Юлией Рейтлингер. Я не буду сейчас описывать все связанное с Юлией Рейтлингер, но от этого события, от встречи с Н. П. Белевцевой, которая знала Рейтлингер, в моей жизни что-то стало меняться. Но если бы не Олег, ничего этого бы не произошло. Это все можно назвать скрещением судеб, многих судеб – и здесь, и там. Скорбя о том, что росписи Рейтлингер мало кто замечает, ее творчество мало кому знакомо, я стал помогать сестре Иоанне – однако по сей день не получается ей помочь, но она мне помогает. Между прочим Н. П. Белевцева обронила, что ей (Рейтлингер) мало кому удается помочь, что ей очень трудно помочь. Но мне – кому-то, кто уже там, – все же удавалось помочь, и они помогали мне. И вот сейчас, когда там Олег, может, я смогу ему помочь, когда при жизни он мне помогал, а я ему ничем особенным так и не помог, вообще ничем не помог, и, может сейчас смогу ему помочь, и он, если при жизни мне помогал, сейчас тем более поможет.

В заключение расскажу, как писал его портрет. Писал я у Олега на крохотной кухоньке. Олег сидел за столиком в тельняшке. Мы о чем-то разговаривали очень будничном. Олег по-настоящему позировал, и вот это была моя ошибка. Так писать Олега, чтобы он позировал, было нельзя. Когда еще работал над этим портретом, я понял, как надо Олега написать. Я вспомнил, как мы поехали с ним в церковь у метро «Парк культуры» на Комсомольском проспекте. Олег ходил в эту церковь, и я с ним зашел. Олег рассказал о чуде, происшедшем с ним. Потом мы вышли на церковный двор, и я тогда впервые заметил, что он уже весь седой, а я как-то этого не замечал – и у меня раскрылись на него глаза. И вот таким мне надо было его написать, во весь рост его огромный, на церковном дворе после чуда. А я написал буднично на кухне, и портрет Олегу не понравился. Сейчас, когда Олег умер, я захотел взглянуть на этот портрет. Что мне удалось выразить – это хрупкость, беззащитность Олега. Конечно, тут многие возразят – какая может быть у громадного Олега Павлова хрупкость и беззащитность? Но я его хорошо знал, и конец его жизни только подтверждает, что Олег был хрупкий и беззащитный. А каким еще может быть писатель, да еще в наше время, спрашиваю я – сам еще более беззащитный, чем Олег. Конечно, такой хрупкий портрет Олегу не понравился, и я тогда подарил ему Троеручицу. Потом Олег рассказывал, как приехал с Афона, а вместе с ним ехал человек дальше, в глубину России, и у Олега ночевал. Утром Олег проснулся, а этот человек молился перед моей Троеручицей. И когда Олег рассказывал, я был рад, что вот кто-то, кого я не знаю, приехав с Афона, молился перед моей Троеручицей. Вот мое счастье, подаренное мне Олегом. А потом Олег увез Троеручицу в Правду, и я был рад, что Она у Олега в Правде, где он работал, и, быть может, Она помогала ему…