Он и вправду был большой, даже просто физически. Высокого роста, богатырского сложения. Большим всегда труднее. Они заметнее. На них обращают внимание. Олег и гордился своим «богатырством», и, мне кажется, немного тяготился им. Редко куда ездил, мало ходил, разве что с собакой постоянно гулял. Собак он любил. Хорошие люди всегда любят собак. И собаки их любят.

Но дело не в этом. Он был большим русским писателем. Это сегодня ясно как божий день, хотя при его жизни многие это не понимали, да и я, грешный, не до конца понимал.

Он был из ранних. Сразу после армии (служил в конвойных войсках, как Довлатов) пришел в Литературный институт. Я прекрасно помню, как он проходил собеседование. Заходит такой огромный парень, что-то стал говорить о литературе… «Свободны», – сказал председатель приемной комиссии Евгений Сидоров. Он вышел, так ничего и не поняв. «Этого парня нужно брать», – коротко сказал Сидоров. И всем было ясно: этого парня нужно брать. Потому что это – писатель. А как это объяснить – не знаю.

Впрочем, тогда его уже заметили критики (например, Алла Марченко) по первым опубликованным рассказам из «Караульных элегий». Что в них такое было? «Ужасы армейской жизни»? Это клише потом приклеилось к Олегу навсегда и много повредило его репутации. Дело ведь было не в «ужасах». Тогда многие писали и про «ужасы», и про армию, и про лагеря… Дело было в какой-то невероятной яркости таланта, в совершенно особой манере изображения жизни, в своем особом мировоззрении.

Он и вправду был большой. Высокого роста, богатырского сложения. Большим всегда труднее.

Да, проза Олега Павлова была заточена на страдающего человека. В его понимании русский человек – это вообще человек страдающий, ну как «человек мыслящий». Страдать – значит мыслить.

Многим критикам это не понравилось. «Что он нас все время пугает?» Но, между прочим, его «Казенную сказку» заметили не кто-нибудь, а Георгий Владимов и Виктор Астафьев. Они сразу приняли его как младшего брата. «Казенную сказку» и потрясающий рассказ «Конец века» про бомжа, который умирает в больничке, заметил и оценил Александр Солженицын. Потом он получит премию Александра Солженицына. Он был самый молодой лауреат этой премии.

Ему вообще-то не очень везло с премиями. Может, я ошибаюсь, но и «Русского Букера» довольно поздно он получил благодаря тому, что председателем жюри в том году был Владимир Маканин. Владимов, Астафьев, Солженицын, Маканин – оцените этот ряд классиков, для которых проза Олега была очевидно большой литературой. После этого на мнение критиков он мог бы смотреть с высокой колокольни. Увы, это было не так. Этот богатырь был на самом деле ранимым человеком. На мой взгляд, слишком ранимым. В нашем деле нужно быть проще и жестче. А Олег все время волновался, все время думал, что вокруг него происходит что-то не так… Что его не любят, недооценивают. На самом деле это просто черта творческого человека, а вовсе не самомнение.

Его многие считали слишком серьезным. А он был порой удивительно смешон, остроумен, но как-то по-своему.

Однажды вез его на своей машине в Ясную Поляну. Приехали поздно, было уже темно. Въезд в пансионат проходил через узкую темную аллею. Ехать минут пять. Потом я читаю его очерк «Яблочки от Толстого». Наш путь через аллею он описал примерно так: мрак, ужас, куда мы едем, приедем ли вообще куда-нибудь? Я посмеялся тогда над ним, но потом подумал: ну да, человек так видит, по-писательски видит. Не как шофер или простой пассажир, а как именно писатель. В этом была какая-то удивительная оптика его зрения, ни на кого не похожая.

И еще он был настоящий москвич. В Москве родился, в Москве и умер. По-московски был хлебосолен, постоянно звал к себе в гости, обижался, что мы не приезжали. Ну у нас же, «понаехавших», другая психология. Тащиться на другой край Москвы… А для него это был дом родной.

И была в нем одна черта, о которой многие не знали. Будучи еще совсем молодым писателем, он очень многим помогал, даже тем, кто старше его. Пусть те, кто помнят его добро, помянут его светлым словом. Он это заслужил.

И еще я знаю, что его любили студенты Литературного института, где он несколько лет вел семинары, брал на себя огромную нагрузку. За что они его любили? Да вот за то, что к литературе (их литературе) он относился очень серьезно. Всех внимательно читал, разбирал. Думаю, что из-за этого он многого не написал своего.

Но и свое успевал. «Асистолия», «Дневник больничного охранника» – эти его последние вещи останутся в русской литературе, вот увидите. Вместе с «Караульными элегиями», «Казенной сказкой», «Концом века» и «Карагандинскими девятинами».

И даже вместе с его жесткой, порой злой, но такой яркой критикой, которой он тоже отдал дань.

Он на самом деле много сделал за эти 28 лет. Мог бы сделать больше. Но кто знает, что лучше – больше или навсегда?

С ним было трудно. Но кто сказал, что с писателем должно быть легко и комфортно? Легко и комфортно бывает с людьми типа Остапа Бендера. А Олег был совсем из другого теста. Иногда хотелось крикнуть ему: Олег, будь проще, будь легче, будь ловчее с людьми! Но я понимал, что это бесполезно. Такой он был человек. Редкой, сложной породы.

Кстати, «Асистолия» (название одной из его последних вещей) – это «прекращение деятельности сердца». Олег и умер от сердечной недостаточности. Тоже не случайность.

Прощай, Олег! И вечная тебе память…

Ну что сказать. Шок, непонимание от такого горя и какое-то смутное, горькое понимание, что у Господа Там все, наверное… так, как нам не понять никогда.

Ушел Олег Павлов, русский писатель.

На похоронах Олега от нашей литературы было лишь несколько человек, но много пришло молодых красивых людей – его студентов. Олега любили. На лекциях в Литинституте он завораживал своей харизмой, послушать его приходили друзья студентов из других вузов. Он учил не просто «как писать», а впитывать и всю мировую культуру: фильмы, режиссеров, художников, музыку. В середине 90-х половина семинара в Лите тех лет начали печататься в «Новом мире», «Октябре», «Знамени» благодаря Олегу, который ходил в редакции журналов с рукописями не известных никому авторов, пробивал их, отстаивал. Андрей Геласимов вспоминает, как Олег выудил из самотека в «Октябре» его рассказ «Нежный возраст» и его опубликовали. А когда он пришел к Павлову домой, Олег показал ему стопку рукописей в метр высотой от пола. И он все это читал, чтобы найти что-то стоящее…

Он был трудяга. Относился к писательству как к труду крестьянина, которому надо, как он говорил, «вспахать поле или несколько полей, чтобы потом взошло что-то настоящее…» Писал ночами. Те из друзей, кто приходили к нему, знали, что выйдет он из спальни только в два или в три дня с землистым, бледным, но счастливым лицом. Начал печататься в двадцать лет. Первый же роман сразу вошел в короткий список «Букера». Много лет работал охранником в больнице, где никто не знал, что он писатель. Литературная наша тусовка его сначала с восторгом признавала, а потом, в последние лет пять, отвергла. Ему говорили: милый, ты должен быть, как все мы – когда надо, одобрямсом послужи, а когда нужно, осуждамсом. Помню, мы сидели и пили на кухне Олега в его квартире после всех этих украинских и крымских событий и Олег говорил, что от него все время ждут, даже требуют или радостно кричать за «Крымнаш», или злобно выступать против. А он мне – единственный из современных известных русских писателей – говорил, что лучше русскому писателю в такой вот грязной ситуации вообще молчать, от боли, – так честнее, так по совести будет, чем вякать злобными лозунгами в этой гражданской бойне в умах, сердцах и на полях, когда убивают наших братьев и с той, и с другой стороны. В войне близких народов или одного народа не бывает предателей и героев – только человечность в чести у любого самого мужественного воина на любой из сторон. «Не нужно быть героем, достаточно не сделать за всю жизнь ни одной подлости…» – это слова из его романа «Асистолия».