В Путевом дворце Твери отдыхали императоры с челядью, неторопливо путешествующие из Петербурга в Москву. На Сапсане до Твери можно домчаться за час, но скорость не пошла впрок этому городу. Тверь между столицами, что джинсы Левис между лошадьми на патче.

В метель в Тверь мы двигались не быстрее кареты, забавляя себя предположениями, как названия местных рек становились песнями и книгами – «Незнайка», «Сестра».

Часть территории области омывает Угличское водохранилище. На дне спят деревни и сёла, из воды высится обожаемый операторами и фотографами объект. Мы поставили машину на одной из улиц Калязина, выходящих к Волге, они по-прежнему носят революционные имена. Наступила поздняя осень, беззвучно падал снег, манила тайной из воды колокольня. Из облупленного дома вышла калязинка, поставила таз у реки и стала полоскать бельё. Сто лет грандиозных планов по переустройству мира не отразились на калязинском быте.

Когда на горизонте показывались каравеллы Колумба, украшающие шлюз Яхромы, мы вздымали бокалы за тех, кто в море. В часе хода – Дубна, где граждане учёные, доценты с кандидатами, ускоряют частицы на синхрофазотроне: под высокими соснами коттеджи, выкрашенные в песочно-розовые цвета, длинная волжская набережная.

Мы выпили недорогого крепкого кофе в ресторане пустой в выходные гостинице «Дубна», где в былые времена останавливались прославленные поэты и музыканты Москвы и Ленинграда, и пошли в сторону Дома культуры «Мир», чья сцена помнит многих, и прежде всего «Жар-птицу». Группу из Дубны в восемьдесят втором слушала вся страна: «И если ты любовь голодна – то моё сердце вовсе не котлета; Беги, и боже тебе помоги….»

В студии под «китайской стеной» я встретился с автором, пионером советского биг-бита, он признался, что источником вдохновения «котлеты» стала битловская Rocky Raccoon*. Я трогал инструменты, на которых записывался эпохальный альбом, и сожалел, что мощно взмахнувшая крыльями «Жар-птица» была сбита завистниками на взлёте.

Птиц в зале ожидания не кормить просили пассажиров на железнодорожном вокзале города Владимира. Птицы носились под высокими сводами. От вокзала недалеко до Свято-Успенского собора. Из запущенных проулков попадаешь в величественное пространство.

– Это мой город! – немедленно пометил место Владимир-Владимирович, я не возражал, имея в активе одно «В».

Из Владимира удобно добираться в Суздаль, который, как многие старинные города, минули рельсы и шпалы.

– А вот здесь жил Бальзаминов, – указал я на большую тёмную избу. Владимир-Владимирович с готовностью защёлкал фотоаппаратом. Из-за забора хозяйка пояснила:

– Кино снимали в соседнем доме.

Я махнул рукой:

– Какая разница, ведь похожи.

Вновь затрещал затвор.

«Женитьба Бальзаминова», как и «Покровские ворота», исподволь обрела народное обожание. Прошли годы, и оказалось, что чуть ли не каждый гражданин, не обделённый чувством юмора, готов цитировать полюбившихся персонажей. Мы выдули чайник чая в кафе имени Бальзаминова и пошли обедать в трапезную Суздальского кремля. Заведение вроде бы новое, традиции – советские. Официанты значительные, упитанные, публика – соответствующая.

– Не пора ли перейти к крепким напиткам? – предложил Владимир-Владимирович. Компания не возражала, насытившись, вышла фотографироваться на фоне деревянной Никольской церкви, её перевезли из соседнего Юрьев-Польского района. Основательно потрясла дорога в этот старинный город. Издалека показалось крупное неровных очертаний пятно.

Приблизившись, увидели глубокую яму в асфальте, вымощенную белым камнем, дабы в темноте уберечь путников от несчастья. И Юрьев-Польский не обошли киношники. Путники взобрались на останки крепостного вала, прошлись по Михайло-Архангельскому монастырю, где потерялся герой фильма «Юрьев день», спустились в подвальную харчевню «Золотой телёнок». Имя заведение носит по праву – в Юрьеве Швейцер снимал свою версию похождений антилоповцев. Цены в кафе не меняли с бендеровских времён.

В суздальском постоялом дворе на берегу речки Каменки мы сняли угол с камином. Огонь не хотел разгораться, очаг дымил и чадил – в хоромах впору было читать мысли по методу капитана Соври-голова. Уезжая, пошли попрощаться с хозяевами. Большой дом неожиданно опустел, лишь хозяйский кот, толстый и важный как официант из трапезной, восседал на заборе, смотря путникам вслед.

«Песенный Суздаль, хрустальный снег»*… Немногие заглядывают за обратную сторону лубка. Спасо-Евфимиевый монастырь издревле использовали под тюрьму. В его стенах скончался предсказатель бед династии Романовых монах Авель. После революции в политизоляторе, томился автор «Розы мира». Мистическую книгу мне дали на ночь в атеистические времена, я зачарованно листал страницы: «Поразительные световые эффекты, оглушительное звучание исполинских инструментов и экстатический пляс-полёт…».

– Почему вы чихаете на нас, а не сидите дома со своим гриппом? – гневно спросил Поэт-Миша поминутно шмыгающую носом и закутанную в несуразный платок официантку.

Мы купились на громкое имя в честь романа Ильфа и Петрова и оказались в тёмном холодном ангаре, ни меню, ни убранством не напоминающем о великом комбинаторе и мальчике-ассистенте.

Город перестал быть Горьким, а прежним Нижним, городом-купцом, городом-кошельком не стал. В годы советской власти он закрылся от мира. Пока мы ждали отправления по канатной дороге на другую сторону Волги в город Бор, нижегородцы рассказали, что хитроумные власти возводили новостройки так, чтобы проплывающим по реке туристам не было видно храмов. Как можно не восторгаться расписными куполами Рождественской церкви или Александро-Невским Новоярмарочным собором, похожим на нежное песочное пирожное?

Пароходы с иностранными туристами мимо города всё равно проходили ночью, они не знали, какие под Горьким ясные зорьки. Мы слышали «Сормовскую лирическую» в исполнении бывшего хозяина области, он пел, танцевал, имел тайных поклонниц. Иначе как объяснить его картонную фигуру в полный рост, найдённую нами в коридорах местного офиса.

Ещё одной фигуре мы тёрли нос на улице Большой Покровской, главной прогулочной улице города. Нос бронзового актёра Евстигнеева от частых прикосновений горел, как нижегородские купола. На Большой Покровской имеются также памятники весёлой козе и городовому. Городовому мы не стали ничего тереть, пошли дальше.

Дорогу преградила съёмочная группа: напыщенный оператор и самоуверенная репортёрша из серии «и пусть весь мир подождёт». Почуяв лёгкую добычу, набросилась на меня:

– Вы занимаетесь бизнесом?

– Нет.

– А хотите?

– Пока нет.

– Хм. – Она повернулась к Паше-Пензе:

– А вы?

– Ни в коем случае.

Взялась за третьего – та же история. Никто не хотел говорить о деньгах, хотя после недели корабельных скитаний выглядели мы как купчики, загулявшие на ярмарке. Мы задавались вопросом, почему в нижней части Нижнего мало что изменилось со времён балабановских «Жмурок».

– Запыхаешься подниматься, – пояснила официантка кафе верхнего города, где нас застал тропический ливень. Тщетно пытались скрыться под крышами и козырьками. Под взорами изумлённой публики сбрасывали и выжимали рубашки и майки. Обсушившись, потребовали солянки и водки. Блюдо представляло собой томатный раствор с привольно плавающими кусочками колбасы и лимона. Наутро мы хворали.

Сиживали в Нижнем и в иных заведениях, возвращающих во времена обильной торговли и народных гуляний, с бубликами, самоварами, граммофонами и меню с ятями, от которых уже при прочтении происходит прилив слюны.

– Накатим! – доносилось от нашего стола предложение председателя – Толи-Дона, не вызывающее возражений. Когда слышу этот возглас, вспоминаю дружный волжский хор, Запевалу-Сороку: «Словно сумерек наплыла тень, то ли ночь, то ли день»*, обрывистые и равнинные берега, туманы, отставших от корабля пассажиров, посиделки за дымящей трубой.