Разоренные земли Проделав марш средь сосняков на кручах, мы очутились в выжженной стране, где в проволоках рваных и колючих торчала головня на головне. Лишь очень редко стебелек пшенички вдали качал метелкою простой; и как-то неохотно с непривычки мы приходили в хаты на постой. Там жили полнотелые русинки к одним в придачу дряхлым старикам, война, однако, провела морщинки по женским лбам, и шеям, и щекам. И если кто из нас до икр дебелых оказывался чересчур охоч, то видел, как ряды цепочек белых, гирлянды вшей, в траву сбегали прочь. Нелегкий путь безропотно протопав, в палатках засыпали мы вповал, а свет луны тянулся до окопов и никаких границ не признавал. Лишь не спалось в хлевах голодным козам, они до рани блеяли с тоски, покуда легким утренним морозом нам ветер не прихватывал виски. 1929 «Трясинами встречала нас Волынь…» Трясинами встречала нас Волынь, пузырчатыми топями; куда ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь — везде сплошная цвелая вода. Порою тяжко ухал миномет, тогда вставал кочкарник на дыбы, из глубины разбуженных болот вздымались к небу пенные столбы. Угрюмый профиль вязовой гряды стволами оголенными темнел у нас в тылу, и черный блеск воды орудиям чужим сбивал прицел. Позиция была почти ясна. Грязь – по колено; яростно дрожа, сжирала черной пастью глубина все робкие начатки дренажа. В нее, как в прорву, падали мешки, набитые песком; и отступил, покуда кровь стучала нам в виски, кавалерийский полк в глубокий тыл. Мы пролежали до утра плашмя, держась над черной топью навесу, и до утра, волнуя и томя, пел ветер в изувеченном лесу. 1929 «Мы улеглись на каменной брусчатке…» Мы улеглись на каменной брусчатке в потемках очень тесного двора, где фуры громоздились в беспорядке. Вдали угрюмо ухали с утра орудия, – но сколько там ни ухай, однако нас на отдыхе не тронь; и мы лежали, с вечера под мухой, вдыхая застоявшуюся вонь. А в лоджиях, со сна еще не в духе, лишь наскоро перестирнув белье, почти что нагишом сновали шлюхи и напевали каждая свое. И лишь одна – на самом деле пела, да так, что хмель бродящего вина выветривался напрочь; то и дело покачивала туфелькой она. И, чем-то в песне, видимо, волнуем, пусть ко всему привыкший на войне, вдруг встал один из нас и поцелуем почтительно прильнул к ее ступне; гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки, мы тот же самый повторили жест, смеясь, и вновь легли на плащ-палатки в потемках, растекавшихся окрест. 1930 Винтовки в дыму В конце дневного перехода по склону вышли мы к селу; на виноградню с небосвода ночную нагоняло мглу. Зачем не провести ночевки средь шелковиц и старых лоз? И пирамидами винтовки поставил в темноте обоз. И, отгоняя горный морок, костер сложили мы один из лоз, из листьев, из подпорок, из обломившихся жердин. Рыдая глухо, как с досады, на пламя ветер злобно дул, почти лизавшее приклады и достававшее до дул. Одну усталость чуя в теле, сейчас от родины вдали, уже не думать мы умели о горестях чужой земли. Мы грелись им, необходимым теплом обуглившихся лоз, и веки разъедало дымом — конечно, только им – до слез. 1930 Ночь в лагере Часовой штыком колышет, с хрустом шествуя во мраке; нездоровьем вечер пышет, наползая на бараки. Приближая час полночный, тени древние маячат; у канавы непроточной с голодухи крысы плачут. Полночь проволоку ржавит, шебурша ночным напилком; и патрульный не отравит жизни мошкам и кобылкам. Ну не странно ли, что травы зеленеют с нами рядом, там, где грозные державы позабыли счет снарядам! Слушай, как трещат семянки! Чтоб рука не горевала, тронь винтовку и с изнанки проведи вдоль одеяла! Чуток будь к земному чуду! Память о добре вчерашнем дорога равно повсюду и созвездиям, и пашням. 1928 Лошади под Деллахом У полка впереди перевал, и пришлось избавляться в дороге от пушек тяжелых, а купить фуража на какие шиши? Интендант покумекал и стал за гроши продавать лошадей во встречавшихся селах. По конюшням крестьян началась теснота, ребра неуков терлись о дерево прясел; но в зазимок поди прокорми лошадей, — становились они что ни день, то худей и глодали от голода краешки ясель. Позабыв о грядущих вот-вот холодах, воспрядали от сна оводов мириады, чуя пот лошадиный, и язву, и струп, и клубами слетались на храп и на круп, сладострастно впуская в паршу яйцеклады. На корчевку, на вспашку гоняли коней, — словом, жребий крестьянской скотины несладок; но иные сбежали, – идет болтовня, мол, за Дравой к исходу осеннего дня слышно ржание беглых, свободных лошадок. 1928 |
