В лёссовом краю Под листвою – стволы, под колосьями – лёсс, под корнями – скала на скале; вот и осень: от ветра трещат кочаны, и соломинки клевера в поле черны, — изначальность приходит к земле. Что ни русло – обрыв, что ни устье – овраг (только чахлая травка вверху); проступают в кустарниках древние пни, и буреют утесы, как будто они лишь сегодня воздвиглись во мху. Створки древних моллюсков под плугом хрустят в темном мергеле, в лёссе, в песке; под побегами дремлет гнилая сосна, виноградник по склонам течет, как волна, и кричит коростель вдалеке. 1927 Последнее странствие Бродяжничество долгое мое! К концу подходит летняя жара. Пшеница сжата, сметано стожье и в рост пошли по новой клевера. Благословенны воздух и простор! Орляк уже не ранит стертых ног; рокочет обезъягодевший бор, и вечером всё чаще холодок. Я никогда не ускоряю шаг, не забредаю дважды никуда; мне всё одно – ребенок и батрак, кустарник, и булыжник, и звезда. 1927 Последняя улица Эта улица, где громыхает трамвай по булыжнику, словно плетется спросонок прочь из города, мимо столбов и собак, мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак, мимо пыльных акаций и жалких лавчонок. Мимо рынка и мимо солдатских казарм, прочь, туда, где кончаются камни бордюра, далеко за последний квартал, за пустырь, где прибой катафалков, раздавшийся вширь, гроб за гробом несет тяжело и понуро. И в конце, на последнем участке пути, вдруг сужается, чтобы застыть утомленно у ворот, за которыми годы легки, где надгробия и восковые венки принимают прибывших в единое лоно. 1928 Условный знак Проселком не спеша бреду. Гадючий свист на пустыре. Поди-ка утаи нужду, дыра в одежке на дыре. Так от дверей и до дверей бреду с утра и до утра и только горстку сухарей прошу у каждого двора. А кто не даст ни крошки мне, того нисколько не браню, рисую домик на стене, а сверху дома – пятерню. Здесь не хотели мне помочь — смотрите, вот моя рука. Заметят этот знак и в ночь сюда подпустят огонька. 1927 «Если хочет богадельщик…» Если хочет богадельщик наскрести на выпивон, то, стащивши из кладовки инструменты и веревки, на пустырь выходит он. Там, где падаль зарывают, можно выкопать крота. Воронье орет нещадно и, хотя уже прохладно, голубеет высота. Богадельщик в землю тычет то лопатой, то кайлой, он владельца шкурки гладкой зашибает рукояткой, чтобы сразу дух долой. Опекун скандалить станет — нализались, подлецы! С кротолова взятки гладки, лишь винцо шибает в пятки хмелем затхлой кислецы. 1927 Ужин Над домом вечер тяжко сник. Скоблит колоду ученик и соскребает со столов ошметья сала и мослов. Шумят в пекарне за стеной, повсюду тяжкий дух мясной, рабочий фартук, кровью сплошь загваздан, стал на жесть похож. Он замер с тряпкою в углу; он видит, как бредет к столу мясник – старик, но будь здоров — и двое старших мастеров. Зовут: мол, скромника не строй. На блюде – шкварки; пир горой. Хозяйский пес слюну пустил. Тут парню не хватает сил. Он видит тучи синих мух, он чует хлева смрадный дух. Блестит прилавок, словно лак, рука сжимается в кулак. Один из младших мясников глядит на парня: ишь каков, — и, поучить решив уму, дает затрещину ему. Багровый след во всю скулу; парнишка тащится к столу и там, себя в руках держа, глядит на лезвие ножа. 1927 Кровать И после скитаний, и после труда, днем, вечером, ночью – короче, всегда с терпеньем кровать ожидала меня, собой половину жилья утесня. От сырости и от мороза не раз спасал меня этот подгнивший матрас, хотя с голодухи качало порой, хотя надувался водою сырой. Но, видно, пришли окаянные дни — торчат у стены только козлы одни. О место, где прежде стояла кровать, — здесь женщинам долго уже не бывать! Укрой, схорони! Возврати мне мечту, мой потный матрас у меня в закуту. Ложусь и в отчаяньи пробую я дождаться шарманщика Небытия. 1927 |
