Но толку-то чуть! Приползает теперь домой еле живой, а там темно, пусто и никакой едой вкусно не пахнет, как было при родителях. Приходится сжимать зубы и готовить себе хавчик — на бомж-пакетах и шаурме фиг посидишь, Артём им всем, плюсом к списку упражнений, ещё и диету расписал: натуральные белок и клетчатка, никакого фастфуда. Какая уж тут любовь…

Так что нет, нет, и нет, никакой горнолыжной базы, никаких сноубордов. Печка, свечи, космическая тишина и Костя. На все каникулы не получится, потому что Пятаков должен принимать зачёты и экзамены у тех, кто угодил на доп.сессию, но несколько блаженных дней у них будут. И никто не сможет Ромке помешать. Никто и ничто, точка!

— Прости, Фил, в следующем году железно поеду, хоть чем клянусь. Но в этом не могу. Пока, увидимся.

Ромка не обернулся, выходя из зала. И потому не увидел, с какой тоской смотрит в его спину Фил. Если бы увидел, может, понял бы кое-что про друга, и многого из того, что произошло потом, не случилось бы.

Но Роман не обернулся. Он торопился домой, приготовить свой чемпионский ужин, отзвониться родителям и скорее бухнуться спать. Ведь завтра — первый день каникул, и они с Костей уезжают на свой личный необитаемый остров среди нетронутой белизны дачных снегов.

***

— А теперь что написал?

— К… о… с… Моё имя.

— Неа. Давай ещё раз.

— К… о… это «о» или «а»?

За два дня, которые Костя и Ромка провели на тёть Галиной даче, бревенчатый домик прогрелся на славу. В первую ночь они чуть не околели от холода под всеми одеялами, которые только нашлись в комнатах и на чердаке, а котёл гудел так, что напоминал ревущую топку старинного колёсного парохода. Зато когда холод отступил окончательно, Ромка первым разделся догола и запретил одеваться Косте. Это было так забавно и странно — ходить без одежды, рассматривать друг друга при тусклом свете облачного зимнего дня, стесняться поначалу, а потом всё больше забывать про стыдливость, прикасаясь, оглаживая, запоминая на ощупь и вкус каждый миллиметр кожи любимого человека. Романтика, что тут скажешь? Хоть лопатой её греби, совковой. Ромке до безумия нравилось так проводить время с Костей. Пятаков сначала фыркал, пытаясь натянуть на себя хотя бы трусы. Но у Ромки имелся неисчерпаемый запас аргументов в пользу того, что одежда для них сейчас — явно не предмет первой необходимости.

В тёть Галиных кладовых рядами стояли банки с соленьями и вареньем всех сортов. С ними простецкая картошка и обычный пакетиковый чай превращались в пир богов. Ромка случайно капнул черничным вареньем на Костину голую коленку. Следующий час Костя с трудом понимал, где в дачной спальне потолок и стены — потому что голова шла кругом от Ромкиных губ, деловито собирающих капли черничного варенья со всего Костиного тела. Ромку подобный способ чаепития с вареньем привёл в восторг, но от размазывания по себе клубничного джема Костя отказался категорически: душа здесь нет, а ходить вылизанным — это же совсем не то, что ходить вымытым! Всё равно чувствуешь себя каким-то липким, хотя за старательность Кузнецову можно сразу давать медаль. Было бы ещё куда прицепить, не на обнажённую грудь же. Ромка немного поныл, но потом согласился больше не устраивать хоум-гей-версию «Девяти с половиной недель». К тому же у них не было этих недель. Всего-то несколько дней, и два из них уже прожиты.

— Ну что, понял, что я пишу?

— То ли «костёр», то ли «кастрат».

— Какой ещё «кастрат»! Я тебе пишу «С новым годом»!

— Так это «с», а не «к»? Ромка, ты хуже курицы, которая лапой пишет! Давай покажу, как надо писать!

Скольжение ласковых пальцев по горящей от прикосновений коже — словно волшебство, словно безмолвная песня. Следом за пальцами вступают в игру губы — и блики печного огня становятся разноцветными, а жар внутри тела уже нестерпим. От начисто отмытого деревянного пола пахнет смолой, на матрасах, брошенных перед печкой, жестковато, зато нет опасности расшатать ножки у древних тёткиных кроватей и не визжат противно пружины от набирающего темп ритма. Им так хорошо вдвоём, что Ромке хочется плакать — и он не стирает слезинки, стекающие на виски из-под сомкнутых век. Костя замечает это и собирает солёную влагу осторожными губами — без слов благодаря, признаваясь, обещая, что волшебство не закончится. Ромка понимает. И открывает глаза, чтобы не упустить ни одной Костиной улыбки, ни единой капельки блеска его глаз, таких тёмных в полумраке деревянного домика, где горит печка и притулилась на окне свеча в стеклянной банке. На их необитаемом острове посреди нетронутой белизны дачных снегов, в мирке, где они настолько счастливы, что хочется плакать.

— Я люблю тебя, Костя…

— Надо придумать какое-то особенное слово… или фразу.

— Зачем?

— Чтобы можно было сказать «я люблю тебя» на людях, и никто бы не понял.

— Кузнецов, зайдите ко мне в кабинет!

— Это что ты сейчас сказал?

— Это особенная фраза. Как скажешь её мне — я сразу пойму, что ты говоришь «я люблю тебя».

— Давай тогда «Кузнецов, немедленно зайдите в мой кабинет».

— Почему немедленно?

— Потому что я люблю тебя очень сильно.

— Я сильнее…

— Сильнее не бывает.

У свечи текут стеариновые слёзы, виснут на краю стеклянной банки и застывают фигурными натёками. Почему, даря свет и тепло, ты плачешь?

Может, потому, что тебе от этого хорошо? Дарить себя — это же самое классное, что только можно придумать, да? И свеча тому подтверждением. Даже когда выгорит фитиль и она умрёт, став озерком застывшего стеарина — она была счастлива всё то время, пока дарила свет и тепло, разве это не истина?

— А что ты сейчас пишешь?

— Стихи.

— Ого. На мне ещё никогда не писали стихи. Только я не понимаю… это какое слово?

— Люблю.

— А сейчас?

— Тебя.

— Скажи словами… я не понимаю, что ты пишешь…

— Люблю тебя… сильней и больше… чем мог надеяться любить… Хочу спросить… людей и бога… кого же мне благодарить?.. Кто подарил тебя мне, счастье?.. Кому нести свои дары?.. Моей любви сиянья хватит… на земли все… на все миры…

— Красиво… Это кто написал?

— Один неизвестный поэт. Ты его не знаешь.

— Ну скажи!

— Я это написал.

— Серьёзно?!

— Ромка, когда ты делаешь так брови, мне хочется тебя потрепать за щёки… у-у-у, щеночек!

— Костя, это серьёзно ты сочинил? Но это же классно! Ты когда их сочинил?

— Только что.

— Ну нифига себе… ты гений! А ещё можешь сочинить?

— Не делай бровки домиком… ты так милашней гномика!

— Костя! Я серьёзно! Сочини ещё! Это так круто!

— Всё, муза меня покинула, мне необходима подпитка… белковая… не возражаешь?

— Костя… м-м… Костя-а-а…

За окошками дачного домика белым-бело. Не потому, что уже наступило утро. Ещё не закончилась ночь, и на хрустком от мороза небе в прорехах туч льдисто мерцают иглы звёзд. Просто идёт снег. Валит крупными бесшумными хлопьями, скрывая следы, оставленные во дворе Костей и Ромкой, ложится толстым ватным одеялом на кусты крыжовника и смородины. На старой яблоне снег облепил сморщенные прошлогодние яблоки, которые не упали на землю в сезон осенних ветров. Среди укрытых снегом ветвей эти пуховые яблоки сейчас висят как сказочные плоды, выращенные хозяюшкой-вьюгой. Терпкие до оскомины внутри, снежные снаружи, пухово-нежные яблоки. Жаль, что некому полюбоваться на такую красотень. Ведь двое в домике, потерявшиеся среди белоснежной тишины, видят только друг друга.

***

— Константин Рихардович, здрасте!

Костя от неожиданности выронил ведро, которое набивал чистым свежевыпавшим снегом. Чайник пора ставить, хотя Ромка ещё спит… что за чёрт?! Из-за забора Пятакову радостно махали руками в разноцветных варежках и перчатках студенты-пятикурсники, вся команда академии по гребле. Откуда они тут взялись?!

— А меня родители попросили на дачу сгонять, трубы проверить, всё такое! А вы тут какими судьбами? Тоже с проверкой? Я даже не знал, что вы наш сосед, Константин Рихардович!