То, что она в буквальном смысле не являлась человеком, напрягало девочку мало. Ей, по сути, всё равно, кем её считают и кем она считает себя сама. Это почти никогда ум не занимало, а всякие мелочи типа домыслов по поводу её мироощущения, чувств и логики со стороны посторонних не раздражали. Пусть думают, что хотят. Кей на самом деле плевать на всё это было.

Кей нравилось рисовать на обоях, слагать ладные стихи и хокку и любоваться цветами. Ей не нравилось вымокать в дождь, потому что потом приходилось долго сушить невероятно густые и длинные волосы. Ей нравились облака и придумывать им формы. Ей не нравилось подсолнечное масло, грецкие орехи и картёжники в переулках, зазывавшие её в опасные дома с другими девушками. Ей нравилось шагать по земле босиком, объединяясь с её травой, асфальтом или водой. Ей не нравились злые монстры в человеческих обличиях, пытавшиеся её выгоднее продать.

Кей имела много предпочтений и незначительных увлечений, это нормально даже для нелюдей. Странных причём она считала людьми с абсолютной уверенностью – они ведь такими растут. Их воспитывают по-человечески. О том, что сама воспитания не получила, Кей не особо горевала. Ей просто не было до всяких формальностей дела.

Кей-чан шагала по линии своего существования, не задумываясь ни о чём.

Впервые же пораскинуть мозгами ей пришлось, только столкнувшись непосредственно с бедой. Попадать в лапы торговцев странными не хотелось: она видела других продаваемых, видела. Как развозит их какая-то организация, и причислять себя к тем несчастным существам не было желания. Кей думала, как теперь выбраться, но в то же время некто иной решил всё единым поступком.

Короче говоря, её в прямом смысле выкрали.

И, вопреки ожиданиям, подарили свободу. Кей, беззаботно поблагодарив, вернулась к прежнему существованию, однако в памяти отложила облик и все характеристики того, кто её спас. Её спас человек. Похожий на неё, но всё-таки человек. Значит, однажды Кей спасёт его — это не похоже на закон, но ей хотелось его спасти. Может, она ему будет полезна, посмотрим.

У Кей не было возможностей отблагодарить спасителя, пока не…

— Вот вы меня поймали, — задумчиво говорила она. — И что теперь?

— Побудешь в штабе, — ухмылялся Хидео. На её ноги и руки ложились цепи, и Кей не брыкалась: она слаба, против мужчин со странностями не попрёт со своей небоевой способностью. — Посидишь смирно.

— Ладно.

Ей не привыкать.

Однако в силуэте, за которым гнался её похититель, Кей-чан узнавала проблески прошлого, и потому даже неспособность сражаться не остановила её. Кей упрямо шла за Хидео, даже если отставала. Кей искала человека, который её спас. Чтобы спасти его — потому что только она могла это сделать теперь. Всё зависело от Кей-чан.

Беззащитной, юной, недолговечной не-девочки.

У неё был только один шанс. И она им воспользовалась.

========== «Люби меня люби» (Авельск) ==========

Роан целует до безумия нежно, с ума сводя; трепет растекается дрожащей негой по всему телу, сияющим теплом загорается в каждой клеточке. Целуя, Роан отдается до конца; растворяется, ничего не остается, кроме всепоглощающей, широкой любви, искрами зажигающейся подобно звездам. Согревается каждый отголосок души; Каспер чувствует свет, наполняющий его, словно весь Роан — в нем, или он — в Роане, но не столь важно направление: они объединяются во что-то целое, само первоназванное чувство, стираются избыточные границы, мысли и пределы. Каспер берет его лицо в ладони, хотя дистанции и так не остается; они чувствуют вместе, и в этом кратком миге полной самоотдачи они оба распахивают души до изнанки, до самых дальних краев. Ничего не скроешь сейчас; Роан приникает ближе, он в руках Каспера — целиком и полностью.

Когда Роан его целует, Каспер чувствует свет и тепло.

Антон целует рвано, отчаянно, осколочно. Приходящая на смену пустоте боль отражается в прикосновениях; он не хочет ранить, нет, он никогда бы не ранил нарочно, но иначе не может. Губы горячие, истерзанные, обкусанные, царапина за царапиной накладываются друг на друга — они идеально подходят, как половинки одного парного паззла, они созданы такими, все — для них двоих. Настя кладет руки Антону на плечи, наслаждаясь этим напряжением — жестоким, колким, пронизывающим каждый вздох. Она все равно придвигается ближе; ей это нужно не меньше, чем ему, но и не больше; между ними все правильно, как должно быть, как необходимо. Антон поддерживает ее под спину, ладони у него такие же горячие, как губы, глаза он прикрывает. Зверь злой, проклятый, он не способен быть ласковым; Насте и не нужны нежности, Настя дорожит тем, что и как получает. Ее поцелуи ничуть не мягче, потому что в них больше печали и отчаяния, чем мягкости, но какая разница, если он принимает?

Антон целовать не умеет, но это и не больно-то им обоим нужно — им просто нужны они.

Борис целует так, что колени подкашиваются, из головы напрочь вылетает всё мешающее, и это надо же так — чтобы совсем забыться, потеряться, не существовать бесконечные мгновения. Он сдержанный, замкнутый, но его прикосновения полны огня, страсти дремлющей и чуткой; пламя, передающееся малейшим контактом, цветами разрастается в Люси, и в этом же жаре, стирающем мысли, всегда плещется нежность. Та, с которой пальцы зарываются в волнистые яркие волосы, та, с которой сердце захлебывается ритмом, та, с которой он смело сокращает расстояние, позволяя Люси самой подаваться навстречу. Она здесь — лишь принимает, и это уничтожает остатки совести; Люси — как капризная девчонка, ей все равно на целый мир, пока мир ее собственный накрывает ее губы своими и целует с упоением, огненно, что она готова сердце вырвать из клетки ребер и ему отдать — а он примет, обязательно.

Люси улыбается в поцелуе и вкусом чувствует его улыбку; счастье накрывает эйфорией.

Йорек целует ласково, трогательно, робко, едва касаясь — и в то же время столь немалый, огромный смысл и пылкое, искреннее чувство вкладывая в невинное прикосновение, что тела становятся ненужными, а души, наоборот, сливаются воедино. Оля притрагивается к скулам кончиками пальцев, ей не страшно, она только немножко смущается — Йорек гладит ее по волосам, и неисчерпаемая нежность мерцает в каждом ощущении.

Михаил целует сладко, пьяно, опьяняюще, точно звездопад близ моря, по-хозяйски уверенно и в то же время не позволяя себе перейти черту; эту черту переступает Кет первой, открывая дозволенное, отдаваться или отступать — это всегда ее решение. Они как будто умирают от жажды, оба, и никак не могут это неуемное желание утолить; Михаил перебирает каштановые пряди, и в его руках Кет чувствует себя собой.

Сириус целует сжато, его губы сухие, опаляют дыханием, Ната сама выбирает, сама соглашается, потому что ей все равно, горячи его поцелуи желанием или чувством — ее устраивает любой вариант.

Сашка целует игриво, прикусывая, словно находя в этом неведомое развлечение; Юре надо ее поймать, чтобы она стала серьезна — но рано или поздно становится, это Юра вызывает в ней такое стремление, настойчивость и горькая ласка, на которые Сашка отзывается своей солнечной, беспечной непринужденностью.

Юко прикрывает глаза. Ей остается совсем крохотный шаг.

Комментарий к «Люби меня люби» (Авельск)

(умираю)

========== «Весь этот мир» (Борис/Люси) ==========

— Я бы хотел подарить тебе другой мир. Тот, в котором ты была бы в безопасности.

На плечи опускаются тёплые ладони. Люси, поднимая лицо, закрывает глаза, но чужое дыхание обогревает только лоб, не затрагивая губы. Она знает, почему разговор поднимается сейчас, почему именно об этом. Можно сказать, она ждала, что однажды придёт миг, в который разобьётся то иллюзорное ощущение спокойствия. Даже когда начиналась Чистка, никто не напрягался до такой степени.

Но Борис не напряжён. Наоборот, его всегда чёткие движения сейчас размываются, гибкость сменяется шаткостью. Люси кладёт свои ладони поверх его, изнутри поднимается дрожь — неотвратимое, страшное понимание. Если бы она действительно желала с этим справляться одна, она бы справлялась. Но она не одна. Не одинока.