— Вряд ли это прямо обучение, — задумчиво говорит Настя. У неё голос негромкий, но в чертогах комнаты он кажется особенно ясным, чётким до кратчайшего слога. — Я же не прошу тебя читать лекции. Это… немного другое.

— Хм, возможно.

— Но ты всё равно на меня влияешь. Как и я на тебя.

Настя пробегает по клавишам коротким незатейливым напевом, не требуя ответа на размышления, но Юко всё равно думает — ей это кажется чем-то важным. В углах комнаты тает её вздох.

— Когда люди долго находятся рядом, — рассказывает она, — их цвета сближаются. Это и есть «влияние». Иногда одна аура оказывает большее воздействие, как бы подкрашивая другую. В равной мере бывает редко, всё равно кто-то доминирует, даже если немного. Поэтому я не считаю общение чем-то равноценным: кто-то всегда получает больше.

— Это плохо?

— Это нормально. Другому ведь не вредит. Я… — Юко нажимает случайную клавишу. Нота растворяется в воздухе. — …видела, как общение спасает людей. Где-то способствовала, но в основном я предпочитаю наблюдать.

Настя выслушивает до конца, а затем начинает играть. Мелодия, свободно растекающаяся вокруг, нежная и грустная, трогательная, и Юко слушает, блаженно прикрыв глаза. Она любит живой звук — это напоминает о том, как разговаривают между собой цвета, сливаясь в общую симфонию. В мире слишком много многогранного. Это многогранное, в чём бы ни выражалось — в музыке или в людях, прекрасно. Когда Настя завершает, она убирает от фортепиано руки и складывает их на коленях, поправляя аккуратную чёрную юбку.

— Я никогда не любила играть, — произносит Настя, не глядя на подругу.

Её взор устремлён на чёрно-белые полоски, словно выделяя каждую и на каждую другую накладывая. Лестницы нот сворачиваются до узкой полосатой ленты. Голос всё так же тих, но что-то — странность ли? — делает его отчётливым и выразительным, и его выразительность печальна. Юко вспоминает, что за время их знакомства она почти никогда не слышала в тоне Насти яркой улыбки, разве что лёгкую или радостную. Уголки губ Насти чуть приподнимаются в мягкой потерянности, её контур чуть колышется.

— Семья, в которой меня растили после лабораторий, — рассказывает она с ровной интонацией, — известна и богата. В лживых воспоминаниях меня обучали всем основам этикета и подобному. Когда я попала туда по-настоящему, меня стали учить игре на фортепиано. Мне не нравилось: нужно было много заниматься, хотя я не видела в том смысла, но родители вбили в голову, что это необходимо. Потом по телефону дядя… ты знаешь его как Михаила… он сказал, что мне пригодится музыка тогда, когда я не смогу управлять своим голосом. Тогда я не понимала, теперь знаю — это из-за странности. Он предполагал, что она может выйти из-под контроля и мне придётся замолчать. Я не могла издавать громкие звуки и боялась говорить с нормальной громкостью, но с музыкой не было проблем. Я училась играть, потому что уважала дядю, а потом это пригодилось мне самой. Знаешь, мне понравилось. Хоть какое-то самовыражение. Я ездила на какие-то конкурсы, но меня мучила необходимость играть перед чужими людьми, и со временем от меня отстали. А потом я переехала в Авельск.

У Михаила аура бледно-золотистая, как фильтрованный звёздный свет. Когда он смотрит на Настю, она розовеет. Он действительно о ней заботится, думает Юко. Люди в Авельске удивительны — они все переплетены между собой сотнями нитей, одну тронешь — пойдёт реакция по всему клубку. Они отрицают эту связь и одновременно не сомневаются в её существовании. Подобного Юко ещё не встречала. Должно быть, привыкла, что люди друг от друга отдельно существуют; в этом городе всё работает иначе.

— Эта музыка похожа на тебя, — неожиданно добавляет Настя, повторяя отрывок.

— Почему?

— Не знаю. — Она честно пожимает плечами. — Ассоциации. Ты знаешь много, Юко, так много, что это могло бы вызывать неловкость, но… мне не кажется, что ты здесь чужая. Хоть и очень стараешься быть.

Дневной свет красит тени в оттенки серовато-молочного.

— Ты говоришь то, что я хочу слышать?

— Взгляни на мою ауру. Я говорю то, что считаю правдой. — Настя с интервалами касается то одной клавиши, то другой. Она смотрит на подругу с тёплыми искорками усмешки. — Ты не видишь свою ауру, да? Ты думала, почему?

— Конечно. — Юко тоже говорит негромко. — Но я ещё не могу это понять полностью.

— Хочешь теорию? Если ты видишь, как связаны другие, но не видишь, как с ними связана ты сама, может, это потому что ты сама должна связь создавать? Может, ты не должна видеть свою ауру именно для того, чтобы иметь возможность выбирать, с какими людьми тебе быть связанной? — Настя опускает ресницы. На них бледнеют блики. — Я училась играть, чтобы потом найти способ выражаться. «Форма звука» для меня — это мой голос.

Параллели всё же пересекаются.

Цвет Настиной улыбки — светло-сиреневый. Интересно, улыбается ли Юко так же?

— В Октябрьске… — говорит она. Замолкает, чуть качает головой и продолжает: — Я была знакома с одним человеком. Он был моим одноклассником, но осенью шестнадцатого года перевёлся. Он тоже играл на пианино. Красиво, по-настоящему профессионально — и с закрытыми глазами. Мы вместе выступали на одном концерте, так что я хорошо это помню.

Она переводит дух и продолжает:

— Я училась с ним долго и всегда видела один очень плохой оттенок в его ауре. Но он обладал странностью. Тогда я не знала, что это такое, но я обходила странных стороной и боялась их, как огня. Поэтому и к нему не приближалась. А ему было плохо. По-настоящему, знаешь, очень тяжело. Я могла ему помочь… но не приближалась из-за своих слабости и страха. Мне жаль, правда, жаль.

— Ты не виновата.

— Если я решила, что хочу поддерживать людей, так и поддерживала бы. — Юко резковато пожимает плечами. Тёмная матроска сидит на ней привычно и аккуратно. — Я могу влиять на окружающих, когда того хочу. Это легко, если знаешь, какие цвета задевать, а какие — огибать. В итоге всё строится на моём выборе, буду я действовать или нет. От Димы я отказалась. Не только от него, правда, но именно это до сих пор меня гложет — потому что это был чистой воды страх, эгоизм, которому я дала волю.

Юко проводит по клавишам, наслаждаясь кратким эхом, разносящимся по комнате. Затем едва слышно заканчивает:

— Я надеюсь, что он в порядке и что он не будет больше заставлять себя играть. Я не связала себя с ним — и не могу вновь перешагивать эту черту. Я ценю то, что ты делаешь для меня, Насть. Но пойми правильно: форма звука, который ты даришь, даёт утешение, которое я не способна принять. Сейчас, по крайней мере.

Настя долго смотрит на неё.

— Если бы я видела твою ауру, она была бы похожа на весеннее небо, — внезапно улыбается она. Поворачивается вновь к фортепиано. — Не огорчайся, Юко. Как бы ты ни была далёка, ты остаёшься поблизости. И однажды наверняка окажешься рядом. Мы все ждём этого.

«Мы все» — она говорит об Авельске?

Этот город действительно странный. И люди в нём — особенные.

Юко кивает. Глаза сухие, но ей всё-таки хочется заплакать. Ещё бы вспомнить, как.

========== «Игра в ассоциации» (Настя, Антон) ==========

Комментарий к «Игра в ассоциации» (Настя, Антон)

На майско-июньский челлендж.

День 16: «Прогулка по зоопарку».

За высокими прутьями продолжается полоса темно-зеленых растений, особенно здесь густых и прекрасных. Солнце не может через их плотную защиту опалить землю, чем обитатели клетки активно пользуются, развалившись в благословенной тени, зевая во все зубы и равнодушно избегая взглядами столпившихся зрителей. Из всех только один зверек проявляет к людям интерес, да и то подбирается бочком, притворяясь, что не при делах. У него мягкое пушистое тело, черные полоски на спине и бархатные ушки. Глаза поблескивают.

— Роан, — говорит Настя. Она опускается на корточки, убирая с лица мешающие длинные пряди. На ней босоножки, шорты и блуза с открытыми плечами, и она похожа на обычную девушку своего возраста.