Сутки спустя демон привёл Чаяка в другое стойбище. Здесь тоже побывали русские, и жители принесли клятву верности их царю. Хозяина «переднего» шатра пришельцы забрали с собой и сказали, что убьют его, если клятва будет нарушена.

Несколько человек вышли навстречу гостю и стали о чём-то спрашивать. Чаяк глянул на них, и люди умолкли. Они откинули входной клапан, и гость вошёл внутрь шатра. Он сел и сидел, пока не принесли еду. В холодную часть жилища набилось очень много людей, но никто не разделил трапезу с гостем — все молча смотрели, как он ест. Потом Чаяк залез в полог и уснул — один.

Проспав несколько часов, он вылез наружу и занялся уже знакомым делом — ходил по стойбищу и заглядывал в глаза мужчинам — не то, не то, не то...

Какая-то женщина — кажется, молодая — набежала, схватила за рукав, стала говорить, кричать, плакать. Ей очень хотелось, чтобы Чаяк ушёл, чтобы его здесь не было. Он стряхнул её руки и продолжил обход.

В стойбище никого не нашлось, и демон повёл человека туда, где паслось стадо. Это было довольно далеко, но расстояние не имело значения. Здесь их ждала удача. Чаяк взял за плечи пастуха — совсем молодого парнишку — и посмотрел ему в лицо. Посмотрел — и улыбнулся. Или, может быть, это оскалился демон. Только парень не испугался, а вздохнул облегчённо:

— Наконец-то!

Стойбище встретило их скорбным молчанием. Какая-то женщина — наверное, мать — попыталась заплакать, заголосить как по мёртвому, но ей сразу же зажали рот и куда-то увели. Начались сборы. Люди несли лучшее, что у них было, — одежду, еду, оружие. Всё это складывалось в кучу на снег.

Отъезжающие взяли лишь то, без чего нельзя обойтись на войне и в дороге.

В соседнем стойбище они не нашли живых людей, лишь большие чёрные птицы поднялись в воздух при их приближении. Две упряжки проехали, не останавливаясь, мимо мёрзлых трупов с выклеванными глазами, мимо обнажённых женских тел со вспоротыми животами — так и не родившиеся младенцы валялись рядом. На нескольких треногах из основных шатровых шестов были подвешены тела, разорванные пополам. Вероятно, их брали за ноги и тянули в разные стороны — тоже по большей части женщины. А вот этих троих мужчин подвесили за руки и поджаривали, пока они не умерли...

Но земля таучинов огромна. В ней оставалось ещё много живых. Через десять дней за упряжкой демона двигались уже четыре беговые нарты, на которых сидели воины — избранники самого Ньхутьяга. Когда начал таять снег, их было уже две руки и четыре...

Тундровые волки летом питаются всякой мелочью — её много. Зимой же, сбившись в стаю, они идут за оленьим стадом. У людей получилось иначе. Русское воинство не остановилось на летовку, а двинулось дальше. Следом за ним, рядом с ним, впереди него шла группа Чаяка. Олени обычно знают о присутствии рядом волчьей стаи и терпят её присутствие — а куда деваться? Туземные союзники русских тоже быстро узнали о присутствии таучинов.

Однажды они возникли на перегибе склона — совсем рядом — и начали приближаться. С копьями в руках, обнажённые по пояс, эти безумные воины не боялись стрел, не уворачивались от них. И ни одна стрела не попала в цель! Возможно, потому, что стрелки быстро поняли, с кем имеют дело, — и бросились бежать. Потом, под батогами, мавчувены выкрикивали имя демона, но русские не понимали их и продолжали бить.

Они так и шли рядом — всю весну, лето и начало осени. Много раз мавчувенские «тойоны» докладывали русским о таучинах, просили помощи, просили защиты. Они говорили правду — о демоне и воинах, им одержимых. Менгиты готовы были уничтожить кого угодно, но как только речь заходила об «иноземной» чертовщине, они переставали что-либо понимать и пускали в ход кулаки или палки. Несколько русских ушли в тундру собирать дикий лук и исчезли бесследно. Начальство отказалось признать «небоевые» потери, ведь это были промышленники, шедшие с войском «охотой». Однако это событие заметно повысило дисциплину среди служилых — покидать «расположение» или выходить далеко из «строя» в одиночку уже никто не рисковал.

Люди Ньхутьяга не занимались грабежом, не захватывали добычу — брошенных пастухами оленей они просто разгоняли по тундре, забив одного-двух на еду. Демон был хитёр — он оберегал своих носителей, удерживал их от безнадёжных атак. Он копил силы и креп, впитывая каждую отнятую жизнь врага. Он предвкушал обильное пиршество в будущем.

Во время дневного перехода Кузьма и Мефодий оказались рядом — совсем не надолго и совершенно случайно. Знакомства своего они от людей не скрывали, но держались порознь и друг другом не интересовались — как бы.

— Будь здрав, Мефа!

— И тебе — по тому же месту.

— Дружка я нашего седни встретил... — почти не шевеля губами, проговорил Кузьма. — Давно не видались.

— К нему и ездил-та в ночь?

— Ну, Кирюха-писарь.

Мефодий чуть с ноги не сбился от удивления, но выровнялся и промолчал. Кузьме пришлось продолжить:

— Митька с ребятками стойбище шертил, а он, видать, ворохнулся. Уделали его наши едва не до смерти. Коли не спина, мной расписанная, не признал бы. В обозе тащится — без памяти он.

— И чо?

— Прибери к себе ясыря — я-то день-ночь на людях.

— По что?

— Закавыка тут есть — и немалая. Онкудинов крест на ём был.

— Не попутал? Однако... — качнул головой служилый. — А змей?

— Боле ни чо не углядел, — честно ответил бывший кат.

— Приберу сердешного, — согласился Мефодий. — Починишь?

— Загляну ввечеру — коли жив будет.

В отличие от своего подельника, Мефодий единолично владел неким подобием палатки из облезлых оленьих шкур. Поместиться втроём там было невозможно, поэтому хозяин остался снаружи. Он имитировал починку нарты и присматривал, чтоб не нагрянули какие гости. Кузьма же внутри запалил три жировых светильника, раздел догола Кирилла, разделся сам и приступил к работе. По ходу дела он принялся болтать — то ли «заговаривал» пациента, то ли просто расслабился.

— Ты, паря, тока не шуми. Невтерпёж будет — вот палку кусай. Для такого волкодавского пса это самое дело — гы-гы! Да не боись: черепушка у тя цела, шея не сломлена. Морду те порвали не слабо, но это — потом. Зато кость зубная не сломлена, да и зубов-та всего три выбили. A-а, вот ещё один — пенёк только остался. Ну, ничо, ща выдернем — у меня тут щипчики имеются. О-па, всего и делов! Ну а далее чо? Та-ак... Грудина, кажись, цела... Тиха! Тиха, грю! Эт у тя рёбры сломаты! Считай все — сколь есть. Однако лёгкую, кажись, не пронзило — не от того сдохнешь, гы-гы! В брюхо-то долго били? Сам зрю... Эт те во благо, что на холоду весь день пролежал — может, в кишки кровищи не натекло...

...годов с двенадцати отдали. Скажу я те: ох, и мудрено ученье катское! Кнутом-та махать и дурак сможет, да правды не добудет вовек — только сам под кнуты угодит. Людишки, оне ведь слабеньки да подленьки: не добил — молчит, перебил — так и душа вон. А кат в ответе — и за то, и за сё. Знать, опять же, надо, когда веничком погреть, где щипчиками прихватить, куда спицей ковырнуть. А поперёд всего меру знать надо — чтоб костенеть не начал, чтоб ума не лишился. Оно ить как бывает: приведут сердешного на спрос, а на ём уж живого места нет. Тогда, коль начальство желает, чинить надобно. Лекарь какой бусурманский такое увидит — сам памяти лишится, а кат расейский исцелит, коли обучен. Поди-ка не исцели — скажут, сам повинен. Бывает, татя какого по косточкам собирать надобно, шкуру его рваную, как портки старые, штопать. А где жгли глубоко али щипцами шибко рвали, там, как подсохнет, подорожником мазать следует. У меня и прочих травок вона — целый кошель. Ишшо с весны понабрал, да вот вишь — сгодилось...