На улице оказался передовщик. Наверное, ему нельзя было терять лицо.

— Ах ты, змеёныш, — проговорил Щербатый. — Пригрели гада, вскормили-вспоили Иуду!

Он двинулся на Кирилла — широкий, коренастый и, наверное, очень сильный. Однако «вдохновение боя» ещё не покинуло бывшего боксёра-второразрядника и каратиста. Мощный размашной удар был нацелен ему в ухо. Под чужой кулак учёный поднырнул и коротко тюкнул противника в область солнечного сплетения. Артельный передовщик остался на ногах, но дышать перестал и руками махать уже не пытался.

Кирилл отступил ещё на шаг:

— Не воровал я! И ты это прекрасно знаешь! Просто не мог воровать!

— Су-ука-а-а...

— Ладно!

Кирилл обошёл чуть покачивающегося передовщика, подобрал одежду и обратился к притихшим артельщикам:

— Никто больше в рыло не хочет? А то подходи — мне не жалко!

Ответом была тишина, точнее, злобно-испуганное сопение.

— Чёрт с вами! — сказал на прощанье Кирилл и добавил матерное ругательство. Он повернулся и зашагал по ближайшему накатанному санному следу прочь от зимовья. Преследовать его никто не пытался.

Подтаявший и снова замёрзший снег в лыжне держал хорошо. Кирилл шёл, размахивал вещами и радовался своему новому положению: он опять здоров, он, оказывается, снова может драться и побеждать! И самое главное — однообразная тягомотная жизнь кончилась. Что там впереди — неизвестно, но этот пушной маразм остался позади!

Потихоньку стало смеркаться, подул ветерок и как-то незаметно выдул из Кирилла эйфорию. Мысли в голове появились приземлённые и очень конкретные: «Куда же я иду? По этому следу к зимовью приходили и уходили люди одной из чуниц. В конце концов я доберусь до их первого стана — там плохонький шалаш и кострище. Ничего полезного на стоянках промысловики не оставляют — только обглоданные кости да собственное дерьмо. Отходов практически нет, поскольку тушки пойманных зверей — соболей в том числе — идут в пищу или на наживку. Оно мне надо? А собственно, что мне надо? В шалаше сохранилась, наверное, подстилка из веток — не замёрзну...»

Постепенно на поверхности оказался пласт других — совсем уж неприятных — мыслей. То есть получалось, что, «красиво» простившись с промысловиками, Кирилл сделал великую (пожалуй, фатальную!) глупость. «Организм сейчас „на подсосе“, никаких резервов нет — пропущенная кормёжка вызовет потерю сил, причём очень быстро. А вне жилья это приведёт ещё и к замерзанию даже при относительно высокой температуре. Без оружия и соответствующих навыков добыть еду в весеннем лесу очень трудно, разве что жевать кору и почки. Попробовать пешком добраться до острога? Простейший расчёт показывает, что сил на это не хватит, а чудес не бывает. Тёплые штаны и кухлянка позволят лишь оттянуть гибель от переохлаждения. Добыть огонь в принципе можно, но он ни от чего не спасёт, а сил потребует много...»

Из снаряжения у Кирилла был только нож — если, конечно, данное приспособление можно было назвать ножом. Дело в том, что с уменьшением пайков сушёную рыбу пришлось резать — целые куски кому-то доставались редко. У каждого охотника был свой нож, но притрагиваться к нему никто, кроме хозяина, не мог — табу. О своей нужде Кирилл объявил публично, и ему выдали ржавый кусок обруча от бочки длиною в ладонь. Железку Кирилл отчистил, расковал камнем, кое-как закалил и долго точил на куске песчаника. Потом — с её же помощью — сделал ножны.

В общем, по здравом размышлении получалось, что идти надо не вперёд, а назад — к зимовью. Надо принять побои и ждать вместе со всеми возвращения в жильё — вряд ли артельщики уморят голодом битого вора. «Вот уж нет! — усмехнулся этим мыслям Кирилл. — Что-то слишком много меня бьют в этом мире — хватит! Да я лучше вас самих передавлю поодиночке, сволочи!»

Сумерки сгущались, ветер усиливался, а охотничьего стана всё не было. Кирилл шёл и шёл вперёд. Его душевное возбуждение не утихало, оно стало каким-то мрачно-отчаянным: «Сдохну — и плевать!» Где-то в глубине то ли сознания, то ли подсознания всё-таки жила уверенность, что должно случиться чудо — просто не может не случиться! Ничего, кроме этой иррациональной веры, ему не оставалось — и он верил. Поэтому учёный почти не удивился, когда почуял запах дыма.

Ветер нёс его навстречу — как раз по санному следу. «Кто бы это мог быть? Пахнет горелым жиром, но ни таучины, ни мавчувены мясо на огне не обжаривают — только русские и изредка икуты».

Возле осевшего, полуразвалившегося шалаша в снеговой яме трепыхалось пламя костра. Двое сидели вплотную к огню и один чуть поодаль. От запаха подгоревшего мяса рот наполнился слюной. Её пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы произнести приветствие.

— Будь здрав и ты, паря, — прозвучало в ответ. Ни Кузьма, ни Мефодий со своих мест не поднялись. — Садись, Кирюха, — повечеряем.

«Ну, конечно, — вспомнил учёный, — они вроде бы собирались приехать весной, только я не понял зачем». Наклонно к огню было воткнуто несколько палок с нанизанными на них кусками мяса. Судя по всему, это была оленина, причём свежая. Один из «шампуров» Мефодий выдернул, осмотрел и подал Кириллу:

— На, пожуй, убивец.

— Сам такой, — буркнул учёный, принимая угощение. Под взглядами прищуренных глаз служилых он чувствовал себя прямо-таки голым — душевно голым.

— Не без того, — ухмыльнулся бандит. — Юколу-то совсем подъели?

— Есть ещё, — ответил Кирилл с полным ртом. — Как раз хватит, чтоб до травы копыта не откинуть.

— Оно и видно, — кивнул Кузьма. — Сколь соболей-та взяли?

— Одиннадцать сороков и шестнадцать, — ответил Кирилл. Хранить коммерческую тайну он не видел ни малейшего смысла. — А меня оговорили, будто еду ворую. Мешок с рыбой из-под моих нар достали. У меня и мешка-то никогда своего не было.

— Угу, — без малейшего удивления или сочувствия кивнул Кузьма. — А чо били мало?

— Совсем не били, — ответил Кирилл. — Вырвался я, по мордасам им надавал и ушёл. А вот Гаврилу отделали как следует — живого места не оставили.

— Гаврилу? М-да-а... А он чо украл?

— Двух соболей припрятал, а чунишник заметил и выдал. С ним всё ясно, а меня-то зачем оговорили? Что я им плохого сделал? Не ссорился вроде ни с кем...

— Хе-хе-хе! — мелко засмеялся Мефодий.

— Гы-гы-гы! — поддержал его Кузьма. — А ты не воруй, паря, гы-гы-гы!

— Что ржёте?! — слабо возмутился учёный. — Ничего я не брал!

— Ну и дурак! — сквозь смех проговорил Мефодий. — А дураков — бьют!

— Да уж, — отёр слезящиеся глаза Кузьма. — Распотешил — уф! Ладно... Чо там, Мефа, мясо не поспело ишшо? Этому тоже дай!

— Не обдрищется с голодухи-та?

— Могет, конешно, да снегу тут хватит.

Дальнейший разговор шёл с паузами — служилые трапезничали. Куски мякоти они срезали ножами и жевали, а то, что оставалось, бросали мавчувену, сидевшему в стороне.

— Ты, паря, аки дитя малое, — вещал Кузьма. — Глянешь — мужик мужиком, а послушаешь — и смех и грех.

— И откель ты такой взялся? — поддакнул Мефодий.

— Ты што ж, — продолжил бывший кат, — мнишь, будто невинен, а Гаврилка грешен, да? А того не разумеешь, что оне-та все икутские, а Гаврилка-та местный — с Айдарского, значить, острогу. Его и в артель-то зазвали, чтоб, значить, места соболиные показал. Оне-та друг дружке свои все, а энтот — чужой. Ты ж и вовсе с бока припёка!

— То есть... Ты хочешь сказать, что и его оговорили?!

— Знамо дело! И чёрных, небось, в бутор сунули да враз и нашли! Так?

— Ну, наверное... Но зачем?! Ведь грех же! Вместе работали, из одного котла ели, помогали друг другу и вдруг... Не понимаю!

— Че понимать-та? — вступил Мефодий. — Коль воровал и пойман, доля в общий кошт пойдёт. Хоть на копейку, да каждому прибыток — своим-та.

— Всё равно не понимаю... Доля каждого артельщика увеличится не сильно. Неужели ради лишней шкурки можно так обойтись с человеком?!