И вот случилось нечто такое, что переносить, переживать не стоит. А они пережили. Так уж получилось... И что теперь делать?
Психологи говорят, что люди в подобных ситуациях используют различные защиты, в том числе примитивные или первичные:
— кто-то поспит и забудет всё, будто и не было (называется «изоляция» );
— кто-то будет считать, что всё прекрасно (называется «отрицание», при нём велика вероятность сойти с ума);
— кто-то озлобится и начнёт лупить своих (как бы «отреагирует вовне» );
— кто-то устроит что-нибудь ещё — всё зависит от конституциональных особенностей, наследственности и многого чего другого.
Конквистадоры всех времён психологию, конечно, не изучали. Зато они из практического опыта знали, как нужно проводить «замирение» непокорных. Их бессмысленные на первый взгляд зверства имели вполне конкретную цель: включить у людей механизмы примитивной защиты. Тогда эти люди смогут выжить даже в трюмах работорговых судов, будут работать на плантациях или платить ясак. Попутно происходит отбор, устранение личностей развитых, сложных, реагирующих на «прессинг» не так, как хотелось бы его авторам.
В том времени и месте конквистадоры, допустили оплошность. Или, может быть, просто проявили небрежность — оставили в живых мужчину с незаурядными способностями и возможностями. Может быть, именно из-за этого реальности вновь разделились? В нашей истории такого персонажа не было...
Посреди стойбища стоял Чаяк — путешественник и воин, купец и разбойник, болтун и обжора, трус, заработавший репутацию отчаянного храбреца, жадина, известный всем своей щедростью. В отличие от большинства сородичей, он осознавал себя личностью, он любил себя, он собой гордился — до сегодняшнего дня.
Чаяк прожил около сорока зим. Он был высок ростом и широк в плечах. Русские «гости», конечно, обратили на него внимание, хоть он и пытался притвориться убогим. Наверное, они получили особое удовольствие, издеваясь над здоровым сильным мужчиной, наверное, они отвели душу «по полной». Может быть, и в живых-то туземца оставили не из гуманных соображений, а из садистских — похохатывая, служилые делились фантазиями о том, как он будет жить после всего этого.
Чаяк стоял и пытался понять, что с ним случилось и что происходит в нём сейчас. Совершенно ясно было одно — в «верхнюю» тундру, где живут предки и умершие современники, ему дороги нет. Осознание этого факта грозило захлестнуть отчаянием. Его подвели, подставили, обрекли на неприемлемый позор... Кто?! Да вот они! Вот эти дети и женщины!! У-у-у...
В какой-то момент он был готов накинуться на людей и рвать, кусать, резать — всё из-за них! Он сжал кулаки и уже почти сделал первый шаг, но перед мысленным взором возникло размытое, кривляющееся, насмехающееся лицо. Чаяк узнал его — именно таким он представлял себе Ньхутьяга. Казалось, демон поощрял, кивал, глумливо подмигивал: «Иди и убей — вон того ребёнка, вот эту бабу! Убей-убей, ведь ты такой сильный и умный! Глядишь, я и отстану, а? Ну же!»
И Чаяк опустил руки, разжал кулаки — нет... Ведь он в глубине души считал себя лучшим из лучших: сильнее умных и умнее сильных! Так при чём здесь эти дети и бабы?! Злиться на них — это для слабых. Потому и глумится Ньхутьяга...
Ослепительным светом вспыхнула обида, полыхнула яростью — Кирь!!
Чаяк подошёл к поваленному шатру. Женщины, одевавшие покойников, шарахнулись в стороны. Чаяк остановился в растерянности — он не видел того, кого называл «другом». Он хотел посмотреть на знакомое лицо, заглянуть в мёртвые глаза и понять, осознать, зачем, почему друг обрёк его на ЭТО. Ведь Кирь нашёл нужные слова, смог насытить их до краёв яростью правоты: можно, нужно, единственно достойно — только так! И Чаяк поверил — не смог не поверить! И вот теперь...
ОН ЗАСТАВИЛ МЕНЯ, А САМ УШЁЛ! ОН БРОСИЛ МЕНЯ!
Оказалось, что ответить, объяснить, оправдаться Кирилл не может. Потому что его нет. А есть чей-то труп — растерзанный, заляпанный подсохшей кровью. Вместо лица какое-то месиво, в котором и глаз-то не видно. Зато видно — куда ни обернись — лицо Ньхутьяга. Демон доволен, он хохочет, он просто умирает со смеху: «Чего ты хотел, Чаяк? Отомстить покойнику? Расквитаться с мёртвым? Ха-ха-ха! Ты разочарован? Ой-ой-ой, какая обида! Ну, признайся, не обманывай себя: в этом мире ты считал только его равным себе, правда? А ведь у тебя всего было больше, чем у него: вещей, друзей, женщин, ума и хитрости, трусости и смелости! Всё, что требуется уметь человеку, ты умел лучше, чем он! Так почему же? Что у него (или в нём?) было такое, чего тебе не хватало? Не волшебных же предметов, которыми он не дорожил, правда?
Твоя злоба на мёртвого друга смешна! Посмотри внутрь себя, и ты увидишь, что там нет веры в его предательство. Кирь просто не способен на обман, на предательство! И ты знаешь это! Знаешь, но тебе нужен виновник беды, нужен тот, с кем можно легко сквитаться и опять стать самим собой — прежним!»
Чаяк зажмурился изо всех сил, и лицо демона исчезло. Вместо него возникла картина, виденная им недавно. Из-за поворота берега в заснеженную долину вползает русское войско. Толстая чёрная змея на белом фоне. Таучин, конечно, никогда не видел змей и не знал, что это такое — срабатывала бессознательная память первобытных, а может, и дочеловеческих предков. В этой памяти на такое вот ползущее существо лишь одна реакция — страх и отвращение. А существо приближалось, оно выпускало отростки во все стороны. Всё, до чего они дотягивались, мертвело, переставало быть самим собой. На своём веку Чаяк пережил немало: он видел, как по открытой тундре надвигается снеговая стена бурана, знал, как вспучивается под ногами морской лёд, поднимал лицо кверху, чтобы увидеть гребень волны, встающей над байдарой. Здесь было нечто другое...
Ползущее существо делало мир другим — лишало красок, запахов, звуков и вообще смысла. Безошибочно чувствовалось, что изменения эти необратимы — начавшее протухать мясо уже никогда не станет свежим. Всё, что попадало под влияние этого невиданного и чуждого здесь существа, не погибало, а начинало жить какой-то другой — ненастоящей — жизнью. И само уже ползло, тянулось к большой толстой змее. Чаяка тоже потянуло — там была сила, которая защитит, которая избавит от необходимости самому быть сильным. «Только согласись, подчинись, откажись от себя, полюби хлыст, которым тебя погоняют! Ну же, Чаяк, ведь ты ничего не потеряешь, поскольку ничего больше у тебя нет — всё у тебя отняли!
Давай-давай! — подначивал Ньхутьяга. — Ты же хитрый, ты легко станешь их другом, тебе дадут вкусную еду и питьё! Таучины будут тебе завидовать! Давай-давай, Чаяк! Может быть, русские смогут защитить тебя даже от меня? Нет, прогнать насовсем демона мести нельзя, но ко мне можно привыкнуть, как привыкают к мозоли на пятке. Не хочешь? Не хочешь, да?! Но иначе...
Подумай и ужаснись, Чаяк! — кривлялся Ньхутьяга. — Ведь твой враг — не тот белобрысый парень, который... И не его злобный напарник, которого... Твой враг — даже не главный русский начальник! Ты понимаешь это?!»
— Да! — сказал воин вслух. — Они враги все. И каждый. И всё, что начало гнить от их прикосновения!
«Тогда ты мой», — оскалился демон.
А Чаяк ослеп. Но тут же и прозрел. Его глаза остались на месте, не изменили ни формы, ни цвета. Только теперь ими смотрел Ньхутьяга — безжалостный демон мести.
Он не только смотрел, но и дышал и чувствовал вместо Чаяка. Желания демона, его потребности стали потребностями человека. Главную из них описать трудно: слово «жажда» лишь приблизительно передаёт это состояние. Она — эта «жажда» — была всеобъемлюща и бездонна, она создавала фон, на котором нестерпимо резко выделялось другое чувство — одиночество. От него нужно было избавиться — как можно скорее.
Чаяк бродил по стойбищу от шатра к шатру. Он подходил к мужчинам и заглядывал им в глаза. Кто-то шарахался от него, кто-то начинал говорить какие-то слова — Чаяк не слышал их. Он видел и понимал лишь одно: не то, не то, не то... Он обошёл всех, а потом раскопал сугроб, достал и надел свою роскошную тёплую кухлянку, привесил на пояс большой нож, вытянул из снега своё копьё. Наверное, для него здесь нашлись бы и нарта, и олени, но он ушёл пешком — по накатанному санному следу. Оставшимся он не сказал ни слова, не помахал рукой. Даже не оглянулся.
