Моя собственная квартира стала временной тюрьмой. Торий забрал у меня ключи и навещает дважды в день – утром и вечером. Он привозит мне еду, делает внутримышечный укол, ставит капельницу глюкозы и следит, чтобы я вовремя принимал таблетки.

А все началось в пятницу, 11 апреля.

Я постараюсь собраться с мыслями и изложить как можно подробнее то, что произошло на шоу «Вечерняя дуэль», и события, следующие за ним.

С утра Торий где-то пропадает и возвращается в обед – подстриженный, за версту благоухающий одеколоном, одетый в дорогой серый костюм. Он застает меня в лаборатории, где я, ползая на коленях, затираю тряпкой следы разлитых химикатов.

– Ты почему еще здесь? – кричит он – Что ты вообще делаешь? Можно подумать, у нас уборщицы нет!

– Зачем уборщица? – спокойно говорю я. – Сам пролил, сам вытру.

– Вечером передача. Забыл?

Я откладываю тряпку и гляжу на часы:

– Еще через пять часов.

– Уже через пять часов! – раздраженно поправляет Торий. – Собирайся, записал тебя в парикмахерскую. Хоть раз появишься перед людьми достойно, а не как обычно.

Повязку приходится снять, но мастер – тихая и очень вежливая девушка – не задает ни одного вопроса и никак не демонстрирует брезгливость. Полагаю, Торий хорошо ей заплатил. Бреет она аккуратно, ее прикосновения – порхающие и очень легкие. Это достаточно трудно выносить, учитывая, что у меня давно не было женщины.

– Теперь хоть на человека похож, – довольно говорит Торий, когда пытка заканчивается. Знаю, что Торий волнуется. Не стану лгать: я волнуюсь тоже. Прошу подождать в коридоре, а он соглашается и шутит:

– Ты как школьница перед выпускным балом.

Не знаю, как насчет школьницы, но примерно так я чувствовал себя на первом задании. Это укладывается в два слова – волнение и страх.

У людей есть поговорка «первая любовь не ржавеет». Могу с уверенность сказать: первое убийство тоже.

Васпы не всегда проходили по селам огненной волной, оставляя трупы и разрушенные дома. Куда чаще господа преторианцы заключали договора со старостами деревень: люди отдавали технику, продовольствие и неофитов. Мы же взамен не трогали их женщин, оберегали земли об браконьеров и беглых каторжников, поставляли людям мази, излечивающие любые раны. Раз в год откупиться несколькими пацанами в обмен на спокойную жизнь? Люди готовы и на большее.

Совсем по-другому проходили карательные рейды. Отказываясь платить дань, люди навлекали на себя гнев Королевы. Такие деревни становились экза-мена-ционной площадкой для очередного выпуска неофитов. Сколько мне было лет на время экзамена? Где-то около четырнадцати, если судить по человеческим меркам. Совсем юный, до смерти перепуганный неофит, только что вышедший из тренажерного зала. Моим заданием были дети и старики. Васпы считали, так проще переступить через остатки человечности – убивать тех, кто не мог оказать сопротивление. Но и тогда, и теперь я думаю, что проще убить взрослого, нацелившего на тебя ружье. Здесь же мне не оставили ни одного шанса на оправдание.

Когда ночь заливает чернилами окна, а на стене пляшут оранжевые отблески фонаря, мне снится старуха, сидящая за столом, на котором лежит только черствая корка и сморщенный кусок яблока. Ее глаза скорбно смотрят в пустоту, но когда я подхожу, сморщенное лицо озаряется радостью.

– Ванечка, внучек! – тихо произносит она. – Наконец-то навестил бабушку. Да какой красавец стал! Светленький, будто солнышко…

Помню, меня трясло. Уши наполнило звоном, будто рядом ударили в набат – это из ослабевших пальцев выпал и стукнулся о доски пола зазубренный нож. Я отступаю на шаг и останавливаюсь. Бежать некуда: в дверях стоит сержант Харт. От него пахнет кровью и смертью – тяжелый запах, пропитавший насквозь за долгие годы тренировок и пыток. Хочется развернуться и выпустить ему пулю в лоб. Но Харт не один. За ним, в дыму и пламени, ждет еще сотня таких же – стервятники со смердящими клювами, готовые разорвать тебя на куски, едва только проявишь слабость. И я слышу слова – страшные и хлесткие, как удар плетью:

– Никакого милосердия.

Тогда я вынимаю маузер и стреляю старухе в голову. Она дергается и беззвучно заваливается на спину. Беззвучно – потому что за окном полыхает взрыв. Стекла дребезжат, стены ходят ходуном, и пол под ногами выгибается, как спина перепуганной кошки. Я опираюсь о стол, пытаясь сохранить равновесие, и дышу тяжело, хрипло. Красно-оранжевый свет опаляет ресницы и веки. И сердце, бившееся так быстро, замирает и превращается в камень – эта тяжесть наполняет меня, тянет на дно. Наверное, в бездну, куда попадают все проклятые души.

Потом, правда, становится легче, почти не страшно. Воспоминания изглаживаются, а дни затягиваются кровавой пеленой и становятся похожи один на другой. Не остается ничего – лишь пустота. Поэтому делаешь все более страшные вещи, только бы наполнить эту пустоту смыслом, а, может, дойти до грани, за которой вернутся хоть какие-то чувства. Это похоже на вечный бег по кругу, на жизнь во сне, когда хочешь проснуться, но не можешь. Жизнь в Даре напоминала затяжную кому.

Теперь я очнулся от многолетнего сна, а мой преторианский китель – как анамнез, доказательство моей болезни. И если Морташ и его приятели с телевидения хотели ударить больнее – что ж, они знали, куда бить.

Я выхожу к Торию смущенный и взволнованный, на ходу поправляю портупею. Удивительно, но форма сидит так, будто пошили ее только вчера.

– Как я выгляжу? – спрашиваю у Тория.

Он оценивает меня прищуренным взглядом и отвечает:

– Как господин Дарский офицер. Хочется падать в ноги и молить о пощаде.

– Ха-ха! – произношу саркастично, и хотя чувствую некоторую неловкость, на сердце становится куда спокойнее. Вопреки опасениям, у меня не появляется желание резать людей налево и направо. Монстр не просыпается.

Во дворе мы сталкиваемся с бабкой, которая живет этажом ниже. Она размашисто крестится и бормочет под нос: «Свят-свят…» Я быстро юркаю на заднее сиденье автомобиля: не люблю быть в центре внимания. Но преторианский мундир – как шляпка мухомора, сигнализирующая: «Осторожно! Опасность!». И если в Даре внимали предупреждению и обходили меня стороной, то здесь, в городе, куда больше желающих подойти поближе и ткнуть палкой.

Всю дорогу до студии Торий наставляет меня: как держаться, что говорить, о чем лучше умалчивать. Слушаю вполуха, ветер, сквозняком проникающий в приоткрытое окно, выдувает из головы мысли. Я только и могу, что, прислонившись лбом к холодному стеклу, следить, как мимо проносятся дома и фонарные столбы, а над городом клубятся и густеют тяжелые тучи.

На студии меня встречают куда более сдержанно, хотя я чую их любопытство – оно вьется вокруг, будто таежный гнус. Меня ведут по хорошо освещенному коридору, оттуда – в комнату для гостей. Торий теряется позади, а я остаюсь один и только теперь понимаю, во что вляпался.

Я. Васпа. Один. На телестудии. И через несколько минут мне предстоит выступить на все Южноуделье.

Прошибает пот. Одно дело – спорить с доктором с глазу на глаз. И совсем другое – говорить для нескольких миллионов людей! Я не привык к этому. Даже после Перехода практически все переговоры вел за меня Торий. А я смотрел. Слушал. Учился.

Мне подсказывают, куда надо идти. Но я и сам вижу – площадка поделена на три сектора. Посередине располагается ведущий. По сторонам от него – стойки с микрофонами для участников. Каждая половина выкрашена в свой цвет. Я захожу с левой стороны и отмечаю, что пол красный. Едва не спотыкаюсь, потому что на долю секунды чудится, будто я иду по щиколотку в свежей крови. Но такое впечатление создает освещение – яркие софиты, направленные на сцену, бьют в лицо. Здесь ярче, чем в инкубаторе Улья. А зал – темный. Я не вижу ничего, кроме силуэтов. По привычке опускаю голову и смотрю под ноги. Поэтому не сразу замечаю, как навстречу мне, по синему сектору, вальяжно и уверенно идет Морташ.