Набатом прозвучали три мысли. Первая: пешка по имени Итан стала ферзём. Вторая: пешка по имени Джером сошла с доски. Третья: пешка по имени Лизи вот-вот погибнет.

Сердце подскочило, пробило удар и вывело из оцепенения, и Лизи вынырнула из царства мёртвых, в которое погрузилась на долгие минуты. Джокер держался за стену и посмеивался. Голова опущена, кольт выскользнул из пальцев и сгрохотал об пол. Он как-то изломанно наклонился к нему, коснулся, но не сумел подцепить и снова хохотнул. Почти сразу глубоко и тяжко вздохнул. Лизи на ватных ногах подобралась к нему, как неумелый охотник к подстреленному хищнику, ведь зверь мог укусить. Оса перед смертью жалит неистово и смело, как в последний раз.

На красном пиджаке не сразу заметишь кровавое пятно, расплывающееся таким же неправильным мёртвым пятном, но Лизи разглядела. Ахнула и отпрянула сначала, и Джокер не без труда посмотрел на неё, тяжело приподняв голову, но от стены оторваться не смог. Тяжело и больно. «Человек, он смертный», — пронеслось в голове, и ей стало его жаль.

— Радость, — тихо произнёс Джокер, — какая же ты у меня умница. Вот кого мне надо было в компаньоны брать: девчонку, обскакавшую всех. Даже меня, хе-хе.

Лизи как током пробило. Это случайность или она никогда не была пешкой? Волк в овечьей шкуре, конь под знаменем пешки, чтобы обмануть всех, подкупить, пустить пыль в глаза. Может, поэтому её путь был столь тернист: потому что у коня непростые ходы, тернистые, полные куда больших опасностей, чем у мелкой фигурки. Часто конь приносит себя в жертву, чтобы спасти куда более мелкого героя.

Джокер пошатнулся, и Лизи, не задумываясь, подставила ему своё плечо и дала возможность опереться на себя. Она посмотрела на детектива, и ей стало грустно. Густая лужа расплылась под ним, жизнь покинула хорошего человека, а дьявол остался не у дел. Она оплачет Джерома потом, позже, если останется жива, а её саму некому оплакивать.

Они долго поднимались в спальню, преодолевая ступеньку за ступенькой, Джокер опирался на Лизи и на тяжёлые перила. Скалился. Морщился. Опускал голову и искал взглядом пробоину в своём худом теле, спрятанном под карминовым костюмом. Находил алое на алом и морщился опять. Они добрались до комнаты, и Лизи помогла уставшему раненому человеку опуститься на кровать. Беспомощно села рядом и сжала его ладонь в своей. Ей вдруг захотелось уткнуться в его грудь, умыться слезами и попросить не умирать, не оставлять её в этом большом и страшном городе, в котором без Джокера она, оказывается, никто. Пусть его любовь, которая и не любовь вовсе, колючая, ядовитая, неудобная и почти всегда обидная, но другой у него не было. Только это поломанное чувство.

— Только не реви, — Джокер закатил глаза и попробовал отпустить смешок, но боль оказалась быстрее и острее смеха.

— Что мне теперь делать? — голос не её, неживой, будто мёртвой воды напилась.

— Для начала принеси бинты, — он облизнул пересохшие губы и добавил: — И воды захвати.

Когда Лизи вернулась, её красный человек лежал без сознания. Беспомощный. Правая рука на груди, прикрывая ужаленное пулей место, закрывая от любопытного вечера, подглядывающего в окно, а левая легла вдоль тела. Красный рот полуоткрыт, глаза сомкнуты. И Лизи, не сводя глаз с Джокера, тихо попятилась к комоду, наспех перерыла ящики и нашла ярко-фиолетовые шнурки. Всё выглядело как-то особенно нелепо и… не так. Неправильно. Но Лизи собрала осколки своей смелости и уставшей души и привязала обмякшие руки Джокера к изголовью. Проверила узлы: крепко. Что она собиралась делать дальше, Лизи не знала, но сейчас это казалось ей единственным правильным вариантом из всех возможных. Плана не было, только безвыходная импровизация.

Пуговицы послушно выскальзывали из петель. На жёлтом жилете алое пятно выглядело ужасно, как город на карте, которого больше нет и никогда не будет, вместо него запёкшаяся кровавая память. Потом было красное на зелёном: кровь на траве, цвета смерти и жизни бок о бок. А под рубашкой с забавным узором на худых рёбрах посреди скользкой красноты зияла глубокая брешь. Лизи приложила бинт и сдула выбившиеся пряди, чтобы не мешали. А потом закатала рукава халата и принесла пластмассовый тазик из ванны, до половины наполненный водой, и новую губку. Она хотела промокнуть кровь на груди, но осеклась. Долго смотрела на загримированное лицо, и мысль сама собой скользнула в приоткрытую дверь испуганного сознания.

Как же выглядел на самом деле Джокер, которого она знала и не знала одновременно? Кто скрывался под маской человека, шутившего больно и обидно? Мучитель и любовник. Лизи смочила губку и протянула руку к измождённому лицу.

***

Клоун! Но опасный и неглупый клоун! Если такому клоуну не похлопать, цирк опустеет.

Д. Емец. “Мефодий Буславев”

Она бы и рада была отвернуться, но тени — невидимые тени, — собравшиеся вокруг нее толпой, не разрешали. Велели смотреть и лить горькие — горше, чем сигаретный дым, — слезы. Душа сжималась, будто кто живое, бьющееся сердце вырывал из груди голыми руками, и Лизи захлебывалась слезами, запрокидывала голову к потолку и всхлипывала. Она забралась в кресло, обнимала худые колени и тряслась. Губы дрожали, слёзы проторили дорожки по щекам, а в голове ураган и пустота одновременно. Она задыхалась. Роняла голову на колени и ревела навзрыд, впиваясь ногтями в сжатые ладони. Даже боль не отрезвляла и не возвращала к жизни.

— Эй, — уставший голос позвал ее. — Вытри-ка слёзы, разве можно в твоём состоянии столько рыдать? Затопишь весь дом: мало того что меня подстрелили, так ещё не хватало утонуть.

Там, на белых простынях, привязанный к кровати, лежал Артур. Её Артур. По чьей-то злой иронии в костюме, которого у него никогда не было. Или был? Артур в обличии Джокера. Джокер в обрамлении Артура. Она отказывалась верить, принимать чью-то чужую правду, чудовищную фантасмагорию, не к месту и не ко времени ставшую чьей-то чужой реальностью. Нелепый сон, полный страшных образов, о существовании которых и помыслить трудно, как будто одна из теней всё же выбралась из зазеркалья, обрела плоть, несмешно пошутив над окружающими. И Лизи посреди всего этого — туманный странник, слепец и жертва спелой кровавой луны, взошедшей над головой ещё несколько месяцев назад, когда весь ужас только-только родился в богом забытых трущобах.

— Как… Как такое возможно? — когда слёзы замедлили бег и дыхание вернулось, когда солёный спазм отпустил горло, Лизи смогла выпустить испуганные, взъерошенные слова на волю. — Это какой-то неудачный розыгрыш? Спектакль? Шутка такая? Или ты хотел поиздеваться надо мной? Но это не смешно!

И Лизи вновь спрятала лицо в согнутых коленях, и волосы закрыли её от страшной картины. Она всхлипывала, а когда поднимала голову, то каждый раз из груди вырывался болезненный стон, и слёзы снова омывали лицо. Лизи не понимала, почему под маской Джокера вдруг оказался Артур. Почему человек, с которым она провела вечер и делила с ним постель, оказался не тем? Зачем? Раз за разом в мыслях силился сложиться нелепый пазл, сотканный из невероятного абсурда: тот, кому она сегодня отдавалась, ничем не походил на Артура. Злые, колючие слова ранили в духе Джокера, и ни слова любви, ни капли нежности, только жадные поцелуи, душные объятия, болезненные ласки. И ничего из этого не принадлежало Артуру, его не было ни в одном прикосновении, ни в одном слове.

— Мышонок…

— Не смей! — Лизи мотнула головой. — Ты не имеешь права так называть меня. Зачем? Скажи мне, зачем это всё? Ты — это он? Он — это ты? Или кто-то кого-то подменяет? Как всё объяснить? Я не понимаю!

Она спрятала лицо в ладонях и тяжко вздохнула не в силах больше плакать. Ей хотелось сложить дважды два, но ответ её пугал, весь какой-то неправильный, невозможный. Чудовищная арифметика.

Артур ухмыльнулся, пошевелил руками и с интересом посмотрел на Лизи. Молчал. Хоть бы слово проронил, пусть даже страшное, но развеял сомнения или ещё хуже — подтвердил. И если бы сказал, что всё только кажется, всё неправда, «я сейчас всё объясню»: согласилась бы она поверить ему? Впустила бы в сердце жестокий обман? И потом, когда бы к ней пришёл Джокер, Лизи не смогла бы на него смотреть как прежде, зная жуткую правду: там, под этим ярким гримом — Артур.