– Ах, Дон, мне ваши взгляды действуют на нервы… – начала она.

Он перебил ее:

– Ну пока, вот мой автобус… Не следовало бы, в сущности, пользоваться штрейкбрехерским автобусом, но больно уж далеко идти пешком до Бастилии. – Он поцеловал ее. – Не сердитесь на меня.

Эвелин помахала ему рукой.

– Веселитесь в Вене, Дон.

Он на ходу вскочил на площадку автобуса, Эвелин еще успела увидеть, как кондукторша пыталась столкнуть его, так как автобус был переполнен.

Она поднялась в канцелярию и сделала вид, будто она там сидела с утра. За несколько минут до шести она вышла, медленно дошла до «Крийона» и поднялась к Джи Даблъю. Там все было по-прежнему, мисс Уильямс, холодная и желтоволосая, сидела за своим бюро, Мортон бесшумно разносил чай и птифуры, Джи Даблъю стоял в оконной нише, полускрытый портьерой цвета шампань, и оживленно беседовал с каким-то господином в визитке, Элинор, в жемчужно-сером платье, которого Эвелин никогда раньше на ней не видела, щебетала у камина с двумя молодыми штабными офицерами. Эвелин выпила чашку чая и перекинулась двумя-тремя словами с Элинор, потом сказала, что торопится на свидание, и ушла.

В приемной она на ходу перехватила взгляд мисс Уильямс. Она на секунду остановилась у бюро.

– Как всегда заняты, мисс Уильямс? – сказала она.

– Я предпочитаю быть занятой, – ответила та. – Работа удерживает от многих ложных шагов… Мне кажется, что в Париже люди тратят зря массу времени… Я никогда не думала, что это возможно – чуть ли не весь день ничего не делать.

– Французы больше всего ценят свой досуг.

– Досуг – прекрасная вещь, если умеешь им пользоваться… Но эта светская жизнь отнимает у нас столько времени… Люди приходят к нам завтракать и остаются на весь день, я прямо не знаю, как от них отвязаться… Все это ставит нас в чрезвычайно затруднительное положение. – Мисс Уильямс пристально поглядела на Эвелин. – Я думаю, у вас в Красном Кресте теперь не очень много работы, правда, мисс Хэтчинс?

Эвелин сладко улыбнулась.

– Да, мы просто наслаждаемся нашим досугом, как французы.

Она пересекла огромную заасфальтированную Плас-де-ла-Конкорд, не зная, что с собой делать, и свернула на Елисейские поля, где зацветали каштаны. Всеобщая забастовка, по-видимому, уже кончилась, потому что на улицах появилось много такси. Она села на скамью, и какой-то бледный как мертвец тип в сюртуке сел рядом и сделал попытку пристать к ней. Она встала и поспешно зашагала прочь. На Рон-Пуан ей пришлось остановиться, чтобы пропустить отряд французской конной артиллерии с двумя семидесятимиллиметровками. Бледный как мертвец тип очутился рядом с ней, он протянул ей руку, а другой прикоснулся к шляпе, словно они были старыми друзьями. Она пробормотала:

– Фу, как это противно! – И села в фиакр, стоявший на углу.

Она испугалась, что тот тип сядет рядом, но он остался на панели и мрачно поглядел вслед фиакру, катившемуся за орудиями так, словно она входила в состав полка. Приехав домой, она сварила себе какао на газовой плите и, одинокая, легла в постель с книжкой.

На следующий вечер, когда она вернулась со службы, Пол поджидал ее, одетый в новую военную форму, в ослепительно сверкающих тупоносых башмаках.

– Что это с вами, Пол? Вы выглядите так, словно только что побывали в механической прачечной.

– Один мой приятель-сержант служит каптенармусом… Он выдал мне новое обмундирование.

– Вы несказанно прекрасны.

– Не я, а вы, Эвелин.

Они пошли на бульвары и пообедали у «Ноэль Питера», сидя на розовых плюшевых скамейках среди помпейских колонн, под аккомпанемент скользкой, скрипичной музыки. Пол получил жалованье и пайковые за месяц и чувствовал себя отлично. Они говорили о том, что будут делать, когда вернутся в Америку. Пол сказал, что папа хочет, чтобы он служил в Миннеаполисе в конторе хлебного маклера, но он хочет попытать счастья в Нью-Йорке. Он считал, что молодой человек должен перепробовать все, прежде чем взяться за что-нибудь определенное, чтобы точно выяснить, к чему он наиболее способен. Эвелин сказала, что она не знает, чем бы ей хотелось заняться. Ей ничего не хочется делать из того, что она делала раньше, это она знает твердо; может быть, она навсегда останется в Париже.

– Мне раньше Париж не нравился, – сказал Пол, – но теперь, когда я встречаюсь с вами, он кажется мне чудесным.

Эвелин поддразнила его:

– Что вы! По-моему, вы меня совсем не любите, вы даже виду не покажете.

– Понимаете, Эвелин, вы так много знаете и повсюду бывали… Это страшно мило с вашей стороны, что вы вообще позволяете мне бывать у вас. Поверьте, я буду вам за это благодарен всю мою жизнь.

– Ах, зачем вы такой?… Я терпеть не могу раболепных людей! – раздраженно крикнула Эвелин.

Они продолжали есть в молчании. Они ели спаржу, запеченную в сыре. Пол несколько раз подряд отхлебнул вина и поглядел на нее с тем выражением немого укора, которое она ненавидела.

– Знаете, я сегодня в настроении веселиться, – сказала она через некоторое время. – Я весь день была ужасно несчастна, Пол… Я вам когда-нибудь все расскажу… Вы знаете, бывает такое чувство, когда все, за что вы ни возьметесь, как будто крошится у вас в руках.

– Отлично, Эвелин, – сказал Пол и стукнул кулаком по столу, – давайте веселиться напропалую.

Когда они пили кофе, оркестр заиграл польку, и публика начала танцевать между столиками, подбадриваемая возгласами скрипача:

– А, полька, ааа!

Смешно было смотреть на пожилых господ, плясавших под сияющими взглядами осанистого метрдотеля-итальянца, который, по-видимому, чувствовал, что наконец-то la gaité[226] возвращается в Paris. Пол и Эвелин совсем забылись и тоже попробовали танцевать. Пол был очень неловок, но, когда его руки обхватили ее, она почему-то почувствовала себя гораздо лучше, перестала ощущать то страшное одиночество, которое так ее пугало.

Когда полька немножко улеглась, Пол оплатил солидный счет, и они вышли рука об руку, тесно прижимаясь друг к другу, как все парижские влюбленные, и майским вечером бродили по бульварам, пахнувшим тмином, и горячим хлебом, и лесной земляникой. У них было легкомысленное настроение. Эвелин все время улыбалась.

– Идем, идем, будем веселиться, – изредка шептал Пол, как бы для того, чтобы подбодрить себя.

– Я только что подумала, что сказали бы мои друзья, если бы увидели меня на бульваре под руку с пьяным солдатом, – сказала Эвелин.

– Нет, честное слово, я вовсе не пьян, – сказал Пол. – Я могу выпить гораздо больше, чем вы думаете, и я ни за что больше не останусь в армии, даже если мирная конференция ничем не кончится.

– Ах, мне все равно, – сказала Эвелин, – мне все равно, что бы ни случилось.

Они услышали музыку из другого кафе и увидели силуэты танцоров, мелькавшие мимо окон второго этажа.

– Зайдем, – сказала Эвелин.

Они зашли и поднялись в танцевальный зал, представлявший собой длинную комнату, полную зеркал. Эвелин сказала, что ей хочется выпить рейнвейну. Они долго изучали карточку вин, и наконец Эвелин, многозначительно искоса поглядев на Пола, заказала «Liebfraumilch».[227] Пол покраснел.

– Я бы хотел иметь liebe frau, – сказал он.

– А может, она у вас есть… По одной в каждом порту, – сказала Эвелин.

Он покачал головой.

Когда они пошли танцевать, он очень крепко прижимал ее к себе. Он уже не был таким робким, как прежде.

– Я в последнее время чувствую себя ужасно одинокой – сказала Эвелин, когда они сели на место.

– Вы одиноки?… Когда вся мирная конференция бегает за вами и весь АЭК… Знаете, Дон говорил мне, что бы опасная женщина.

Она пожала плечами.

– Откуда Дон знает? А ведь вы, пожалуй, тоже можете быть опасным, Пол.

Они опять пошли танцевать, и она прижалась щекой к его щеке. Когда музыка прекратилась, у него был такой вид, словно он вот-вот поцелует ее, но он этого не сделал.