– Я никогда не пишу личных писем. – И переменил тему.
В конце апреля в Париж приехал Дон Стивенс. Он был в штатском, так как ушел со службы из Управления восстановительных работ. Он обратился к Эвелин с просьбой приютить его, так как у него не было ни гроша в кармане. Эвелин боялась консьержки и что скажут Элинор и Джи Даблъю, но она испытывала такое отчаяние и горечь, что ей в конце концов все было безразлично. Она сказала «хорошо», она пустит его к себе, но чтобы он никому не говорил, где остановился. Дон издевался над ее буржуазными воззрениями и говорил, что после революции вся эта ерунда не будет играть никакой роли и что первого мая рабочие впервые продемонстрируют свою силу. Он заставил ее читать «Юманите» и водил на Рю де Круассан, в тот ресторанчик, где был убит Жорес.[219]
Однажды в ее канцелярию явился высокий длиннолицый молодой человек в какой-то форме, похожей на военную; это был Фредди Серджент, только что поступивший на службу в Помощь Ближнему Востоку. Его отправляли в Константинополь, и это его страшно волновало. Эвелин очень обрадовалась ему, но, проведя в его обществе весь день, почувствовала, что все эти старые разговоры о театре, и декорациях, и рисунке, и колорите, и форме уже не имеют для нее никакой ценности. Фредди был в восторге от Парижа и детишек, пускающих кораблики на прудах Тюильрийского сада, и касок республиканских гвардейцев, салютовавших королю и королеве бельгийским, проезд которых они случайно видели на Рю де Риволи. Эвелин была в скверном настроении и приставала к нему, почему он не уклонился от военной службы. Он объяснил, что один приятель устроил его без его ведома в отдел военной маскировки, а политикой он вообще никогда не интересовался, и, прежде чем он успел что-нибудь предпринять, война уже кончилась и его демобилизовали. Они попробовали уговорить Элинор пообедать с ними, но у нее было какое-то таинственное свидание с Джи Даблъю и еще какими-то господами с Ке д'Орсе, и она не могла пойти. Эвелин пошла с Фредди в «Opéra Comique»[220] на «Pelléas»,[221] но все время нервничала и чуть не дала ему по физиономии, когда в последнем действии заметила, что он плачет. Потом они пошли в кафе «Неаполитен» пить замороженный оранжад, и она окончательно ошарашила Фредди заявлением, что Дебюсси – старая калоша, и он угрюмо повез ее домой в такси. В последнюю минуту она смягчилась и постаралась быть с ним любезной; она обещала в ближайшее воскресенье поехать с ним в Шартр.
В воскресенье утром было еще темно, когда Фредди явился к ней. Они вышли и, сонные, выпили кофе у старухи, державшей киоск в подъезде дома, расположенного на другой стороне. У них оставался еще час до отхода поезда, и Фредди предложил пойти и разбудить Элинор. Ему ужасно хочется поехать в Шартр с ними обеими, сказал он; эта поездка напомнит им добрые старые времена, а то ему прямо жутко становится при мысли, как их всех раскидала жизнь. Они сели в такси и поехали на набережную де-ла-Турнель. Весь вопрос заключался в том, как попасть к Элинор: парадное заперто, консьержки в доме не было. Фредди звонил и звонил, и наконец к ним вышел разгневанный француз в халате, живший в нижнем этаже, и открыл парадное.
Они постучали в дверь Элинор. Фредди заорал:
– Элинор Стоддард, немедленно вставайте, вы поедете с нами в Шартр!
Через некоторое время в дверной щели показалось лицо Элинор, холодное, белое и замкнутое над оглушительно голубым неглиже.
– Элинор, у нас осталось полчаса до поезда. Мы едем в Шартр, такси стоит под парами у подъезда, и, если вы не поедете, мы вам этого не забудем до гробовой доски.
– Но я не одета… Сейчас еще так рано.
– Вы достаточно хороши и можете ехать как есть. – Фредди протискался в дверь и сгреб ее в свои объятия. – Элинор, вы должны поехать с нами… Завтра вечером я уезжаю на Ближний Восток.
Эвелин прошла за ними в гостиную. Проходя мимо полуоткрытой двери спальни, она заглянула внутрь и увидела Джи Даблъю. Он сидел выпрямившись в постели, на нем была пижама в ярко-голубую полоску. Его голубые глаза смотрели прямо сквозь нее. Что-то заставило Эвелин прикрыть дверь. Элинор заметила это.
– Спасибо, дружок, – сказала она прохладно, – у меня там ужасный беспорядок.
– Ну едемте же, Элинор… Неужели вы забыли добрые старые времена, точно жестокосердная Ханна?[222] – захныкал Фредди.
– Дайте мне сообразить, – сказала Элинор, постукивая себя по подбородку белым указательным пальцем с заостренным ногтем. – Сейчас я вам скажу, что мы сделаем, друзья мои. Раз вы уже готовы, поезжайте добрым старым поездом, а я, как только оденусь, побегу в «Крийон» и спрошу Джи Даблъю, не отвезет ли он меня туда в авто. А потом мы все вместе вернемся. Идет?
– Чудесно, Элинор, ты прямо душка, – сказала Эвелин певучим голосом. – Замечательно… Я была уверена, что ты поедешь… Ну ладно, нам пора. Если разминемся, мы с Фредди будем ровно в двенадцать у собора. Сговорились?
Эвелин спустилась вниз как в тумане. Всю дорогу до Шартра Фредди горько упрекал ее за то, что она такая рассеянная и совсем разлюбила старых друзей. Когда они приехали в Шартр, пошел сильный дождь. Они провели в Шартре унылый день. Витражи, снятые безопасности ради на время войны, еще не были вставлены. Под проливным дождем огромные святые двенадцатого века выглядели мокрыми и скользкими. Фредди сказал, что ради одной черной мадонны в нише, окруженной свечами, стоило претерпеть все путевые неудобства, но Эвелин была иного мнения. Элинор и Джи Даблъю не приехали.
– Куда им в такой дождь! – сказал Фредди.
Почти с облегчением Эвелин заметила, что простудилась и что, как только она вернется домой, ей придется лечь в постель. Фредди довез ее до дому в такси, но она не позволила ему подняться наверх, так как боялась, что он там встретится с Доном.
Дон был дома и принял в ней большое участие – уложил ее в постель и напоил горячим лимонадом с коньяком. Карманы его были набиты деньгами, так как он только что продал несколько статей и отправлялся в Вену корреспондентом лондонской «Дейли геральд». Он собирался уехать сразу же после первого мая… «Если только тут ничего не произойдет», – сказал он многозначительно. Вечером он перебрался в гостиницу, поблагодарив ее за то, что она оказала ему товарищескую услугу и приютила, несмотря на то, что больше не любила. Когда он ушел, квартира показалась ей тусклой. Она уже готова была пожалеть, что не удержала его. Она лежала в постели, слабая и жалкая, и наконец заснула, чувствуя себя больной, испуганной и одинокой.
Утром первого мая, когда она еще лежала в кровати, к ней зашел Пол Джонсон. Он был в штатском и выглядел молодым, стройным, изящным, светловолосым, красивым. Он сказал, что Дон Стивенс до смерти напугал его, сегодня Бог знает что может произойти, всеобщая забастовка и тому подобное, он хочет побыть подле нее, если она не возражает.
– Я решил, что, пожалуй, лучше будет не надевать формы, и занял у одного парня штатский костюм, – сказал он.
– Я, вероятно, тоже забастую, – сказала Эвелин. – Мне до того опротивел Красный Крест, что прямо кричать хочется.
– Это было бы изумительно, Эвелин. Мы пойдем погулять и все увидим… Со мной вам нечего бояться. Да и у меня будет легче на душе, если я буду знать, где вы находитесь во время всех этих беспорядков… Вы ужасно безрассудны, Эвелин.
– Знаете, вам очень идет этот костюм, Пол… Я в первый раз вижу вас в штатском.
Пол покраснел и смущенно сунул руки в карманы.
– Господи, до чего я буду счастлив, когда окончательно надену штатское, – сказал он серьезно. – Пускай даже мне опять придется работать… Эта дурацкая Сорбонна мне ничего не дает… Должно быть, потому, что все стали ужасно нервными… И мне опротивело слушать, какие боши негодяи, – можно подумать, что французские профессора ни о чем другом не способны говорить.
