Она опять увлеклась теннисом и гольфом и завела светские знакомства. Джо Уошберн женился, жил в Оклахоме и наживался на нефти. Она чувствовала себя гораздо лучше, когда его не было в Далласе: встречи с ним почему-то лишали ее равновесия.

Осенью Дочка поехала в Остин, чтобы кончить Школу журналистики, главным же образом потому, что надеялась, что в ее присутствии Бад будет вести себя приличнее. Вечером по пятницам они ездили вместе домой в ее открытом «бьюике» и возвращались в Остин в понедельник утром. Папа купил в пригороде новый дом в стиле тюдор, и она все свободное время посвящала покупке мебели и развешиванию портьер и украшению комнат. У нее было множество поклонников, бегавших за нею по пятам, и ей пришлось завести записную книжку для свиданий. Особенно оживленно стало в городе после объявления войны. Она с утра до вечера была на ногах и никогда как следует не высыпалась. Все молодые люди стали офицерами или разъехались по учебным лагерям. Дочка поступила в Красный Крест и организовала питательный пункт, но это ее не удовлетворяло, и она настойчиво просилась за границу. Бад уехал в Сан-Антонио в школу летчиков, а Бестер, состоявший в милиции, прибавил себе несколько лет, вступил в армию рядовым солдатом и был отправлен в Джефферсонские казармы.

Дочка жила как в лихорадке, круглый день проводила на питательном пункте, и каждую неделю ей делали два-три предложения, но она неизменно отвечала, что у нее нет ни малейшего желания быть военной невестой.

Потом однажды утром пришла телеграмма из военного министерства. Папа уехал в Остин по делам, и она вскрыла ее. Бад упал, разбился насмерть. Первое, что подумала Дочка, – какой тяжелый удар для папы. Зазвонил телефон, вызывали издалека, из Сан-Антонио, похоже было на голос Джо Уошберна.

– Это ты, Джо? – сказала она слабо.

– Дочка, мне нужно поговорить с папой, – послышался его протяжный серьезный голос.

– Я все знаю… Ах, Джо…

– Это был его первый самостоятельный полет. Он был замечательный мальчик. Никто не знает, как это произошло. По-видимому, дефект в конструкции. Я позвоню в Остин. Я знаю, как найти папу… У меня есть его номер… Мы скоро увидимся, Дочка. – Джо повесил трубку.

Дочка поднялась в свою комнату и зарылась лицом в неубранную постель. В первую минуту она пыталась убедить себя, что еще не проснулась, что ей приснился и этот телефонный звонок, и голос Джо. Потом Бад представился ей так ясно, словно он был тут же, в комнате, – его смех, его сильные худые пальцы, взявшиеся за руль поверх ее пальцев, когда она в последний раз везла его из отпуска в Сан-Антонио и слишком круто завернула за угол, его ясное, застенчивое худое лицо над тугим воротником защитного кителя. Потом ей опять почудился голос Джо. «По-видимому, какой-нибудь дефект в конструкции…»

Она сбежала вниз, села в автомобиль. На бензоколонке, где она брала масло и газолин, хозяин спросил ее, как мальчикам живется в армии. У нее не было времени рассказывать ему, что случилось.

– Им чудно живется, – сказала она и улыбнулась.

Эта улыбка причинила ей боль, точно пощечина.

Она позвонила папе в контору его компаньона, что едет к нему, и выехала из города. Шоссе было в плохом состоянии, ей стало легче оттого, что автомобиль нырял в грязные колеи, и, когда она со скоростью пятьдесят миль в час пролетала по лужам, по обе стороны взмывали волны брызг.

В среднем она делала сорок пять миль в час и приехала в Остин еще до сумерек. Папа уже уехал в Сан-Антонио на поезде. Смертельно усталая, она двинулась дальше. У нее лопнула шина, и она долго провозилась с ней; в полночь она остановилась у отеля «Менджер». Она машинально поглядела в зеркало, прежде чем войти. По ее лицу тянулись грязные полосы, и веки были воспалены. В вестибюле она увидела папу и Джо Уошберна – они сидели рядом с потухшими сигарами во рту. Они были немного похожи друг на друга. Может быть, они потому похожи друг на друга, что и тот и другой казался серым и осунувшимся. Она поцеловала обоих.

– Папа, ложись спать, – сказала она твердо. – Ты очень скверно выглядишь.

– Да, пожалуй, я пойду… Все равно ничего уже нельзя сделать, – сказал он.

– Подожди меня, Джо, я пойду уложу папу, – сказала она тихо, проходя мимо него.

Она проводила папу в его номер, оставила за собой соседний номер, погладила папу по голове, очень нежно поцеловала и оставила одного.

Когда она вернулась в вестибюль, Джо сидел в той же позе и с тем же выражением лица. Его вид чуть не свел ее с ума. Она удивилась своему резкому, повелительному тону:

– Выйдем на минутку, Джо, я хочу чуточку пройтись!

Воздух очистился после дождя. Была прозрачная весенняя ночь.

– Послушай, Джо, кто отвечает за исправность аэропланов? Мне нужно знать.

– Дочка, как ты смешно говоришь… Тебе надо выспаться, ты переутомлена.

– Ответь мне на мой вопрос, Джо.

– Ну как ты не понимаешь, Дочка? Никто не отвечает. Армия – сложный аппарат. Ошибки неизбежны. Тот или иной поставщик зарабатывает огромные деньги. Что ни говори, авиация еще находится в младенческом возрасте… Все мы, вступая в авиацию, знаем, чем рискуем…

– Если бы Бад разбился во Франции, у меня не было бы этого чувства… Но тут… Джо, кто-то несет непосредственную ответственность за смерть моего брата. Я хочу пойти и поговорить с ним, вот и все. Я не стану делать глупости… Вы все считаете меня сумасшедшей, я знаю, но я думаю о всех других девушках, братья которых учатся в авиационных школах. Человек, принимавший эти аэропланы, – изменник родины, его следует расстрелять как собаку…

– Послушай, Дочка, – сказал Джо, приведя ее в гостиницу, – мы воюем. Жизнь отдельных индивидуумов не может идти в счет, сейчас не время давать волю личным чувствам и заниматься критикой властей. Когда мы поколотим гуннов, у нас будет сколько угодно времени на разоблачение невежд и негодяев… Такова моя точка зрения.

– Хорошо, спокойной ночи, Джо… Смотри береги себя… Когда ты начинаешь летать?

– Недели через две.

– Как Глэдис и Банни?

– Спасибо, очень хорошо, – сказал Джо; его голос как-то странно дрогнул, и он покраснел. – Они в Талсе у миссис Хиггинс.

Она легла в кровать и лежала неподвижно, охваченная спокойным, холодным отчаянием; она так устала, что не могла заснуть. Когда забрезжило утро, она пошла в гараж и вывела свою машину. Она сунула руку в карман на дверце, чтобы убедиться, там ли ее сумочка, в которой всегда лежал маленький револьвер с перламутровой рукояткой, и поехала на аэродром. Часовой у ворот отказался пропустить ее, и она послала записку полковнику Морриси, папиному другу, о том, что ей необходимо немедленно повидаться с ним. Капрал был очень любезен и предложил ей стул в маленькой конторке у ворот и через несколько минут сообщил, что полковник Морриси просит ее к телефону. Она заговорила с ним, но не знала, что сказать. Письменный стол, и комната, и капрал закружились перед ней, и она потеряла сознание.

Она пришла в себя в штабной машине. Джо Уошберн вез ее обратно в гостиницу. Он гладил ее руку, приговаривая:

– Ничего, ничего, Дочка.

Она уцепилась за него и расплакалась как маленькая. В гостинице ее уложили в кровать и дали ей брому, и доктор позволил ей встать только после похорон.

С тех пор про нее говорили, что она чуточку помешанная. Она осталась в Сан-Антонио. Там было весело и оживленно. Весь день она работала в питательном пункте, а по вечерам развлекалась, ужинала и танцевала, каждый вечер с другим офицером-летчиком. Все ее знакомые очень много пили. Она чувствовала себя, как в те времена, когда ходила на школьные балы, она жила в ослепительно ярком тумане ужинов, и отелей, и танцев, и шампанского, и разноцветных лиц, и одинаково деревянных мужчин, танцевавших с ней; только теперь в ее голосе звучала ироническая нотка, и она позволяла тискать и целовать себя в такси, в телефонных будках, на задних дворах.

Однажды вечером она встретила Джо Уошберна на вечере, который устраивала Ида Олсен в честь нескольких мальчиков, отправлявшихся в Европу. Она впервые видела Джо пьющим. Он не был пьян, но было видно, что он выпил очень много. Они ушли на кухню и в темноте сели рядышком на ступеньки заднего крыльца. Была ясная жаркая ночь, полная звона кузнечиков, и резкий жаркий ветер шевелил сучья деревьев.