– Словом, товарищи и братья, ewiva Italia и сволочи alleati, мы в порядке.

– А как насчет нашего послужного списка? – безжалостно спросил Стив.

– Ах, забудь про него, siamo tutti Italiani…[138] Кто в наше время может быть пораженцем?

Скайлер всех угостил обедом, повез в штабной машине в Тиволи и на озеро Леми и под конец усадил в парижский поезд, устроив им литеры, которые полагались по меньшей мере капитанам.

Как только они приехали в Париж, Стив отправился в канцелярию Красного Креста и заявил, что хочет, чтобы его отправили домой.

– К черту, я заявлю, что уклоняюсь по моральным соображениям,

Рипли поступил во французское артиллерийское училище в Фонтенбло. Дик снял дешевый номер в маленькой гостинице на Иль-Сен-Луи и круглый день мотался по всем высшим инстанциям Красного Креста. Хайрам Хелси Купер сообщил ему имена всех нужных людей в весьма осторожном письме, посланном в ответ на каблограмму Дика из Рима. Высшие инстанции посылали его одна к другой.

– Молодой человек, – сказал ему лысый сановник в роскошном кабинете отеля «Крийон», – ваши воззрения свидетельствуют о вашей безрассудности и трусости, но они не играют никакой роли. Американский народ поднялся для того, чтобы покончить с кайзером. Мы напрягаем все нервы и всю энергию для того, чтобы достичь цели; всякий, кто станет на пути исполинской машины, созданной энергией и преданностью сотни миллионов патриотов с благородной целью спасения цивилизации от гуннов, будет раздавлен как муха. Я удивляюсь такому безрассудству со стороны человека с высшим образованием. Не шутите с огнем!

Наконец его направили в военную контрразведку, где он встретился с одним товарищем по университету – неким Сполдингом, – который приветствовал его с кислой улыбкой.

– Старик, – сказал он, – в такие дни мы не можем руководствоваться личными симпатиями, не правда ли?… Я считаю безусловно преступным позволять себе роскошь иметь личные мнения, безусловно преступным. Нынче время военное, и все мы должны исполнять наш долг, а такие люди, как вы, только поддерживают в немцах решимость воевать, такие люди, как вы и русские.

Начальник Сполдинга имел чин капитана и носил шпоры на ослепительно начищенных крагах; это был строгий на вид молодой человек с тонким профилем. Он подошел к Дику, приблизил свое лицо к его лицу и заорал:

– Что бы вы сделали, если бы два гунна напали на вашу сестру? Вы бы дрались с ними или нет?… Или вы жалкий, трусливый пес?

Дик пытался объяснить, что он жаждет вновь заняться тем делом, которым занимался до сих пор, что он хочет пойти на фронт с Красным Крестом и желает изложить свою точку зрения. Капитан шагал взад и вперед, бранясь и крича, что всякий, кто после объявления войны президентом продолжает быть пацифистом, есть преступник или, что еще хуже, дегенерат, и что американский экспедиционный корпус не нуждается в подобных типах, и он позаботится, чтобы Дика отправили в Штаты и запретили возвращаться в Европу в каком бы то ни было качестве.

– АЭК – не место для трусов!

Дик махнул на все рукой и пошел в канцелярию Красного Креста добывать себе проезд в Штаты; ему дали литер на «Турень», уходивший из Бордо через две недели. Эти две недели он провел в Париже, добровольно работая санитаром в американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь. Был июнь. Каждую ясную ночь бывали воздушные налеты, и, когда ветер дул со стороны фронта, слышен был орудийный гром. Немцы наступали, линия фронта подошла к Парижу так близко, что раненых эвакуировали прямо в базовые госпитали. Всю ночь тяжело раненные лежали на носилках на широких тротуарах перед госпиталем, под свежей зеленью деревьев; Дик помогал таскать их по мраморным лестницам в приемный покой; однажды ночью его назначили дежурить у двери операционной, и он двенадцать часов подряд выносил ведра, полные крови и гноя, из которых иногда торчала раздробленная кость или часть руки или ноги. Сменившись, смертельно усталый и разбитый, он побрел домой ранним, пахнущим земляникой парижским утром, вспоминая лица и глаза, и мокрые от пота волосы, и сведенные, облепленные кровью и грязью пальцы, и жалкие голоса, выклянчивающие сигарету, и клокочущие стоны раненных в грудь.

Как-то раз он увидел в витрине ювелирной лавки на улице Риволи карманный компас. Он зашел в лавку и купил его; внезапно в его голове созрел план купить штатское платье, бросить военную форму на пристани в Бордо и бежать через испанскую границу. Если ему повезет – а при наличии всех старых удостоверений и литеров, завалявшихся в его нагрудном кармане, ему это предприятие наверняка удастся, – он перейдет границу, а потом, когда будет в стране, свободной от этого кошмара, решит, что ему делать. Он даже заготовил соответствующее письмо к матери.

Покуда он укладывал в рюкзак книги и прочее добро и тащил его на спине по набережной на Орлеанский вокзал, в голове неотступно звенела «Песня времен порядка» Суинберна:

«Черт возьми, надо написать стихотворение; людям нужны стихи, которые поднимут их на борьбу с каннибальскими правительствами». Сидя в купе второго класса, он так явственно воображал себе, как будет жить в спаленном солнцем испанском городке, рассылая по всему миру манифесты, призывающие юношество к восстанию против мясников, и поэмы, которые будет публиковать подпольная печать всего мира, что не обращал внимания ни на парижские предместья, ни на проплывающие за окном голубовато-зеленые летние поля.

Казалось, даже грохочущие колеса французского поезда пели, словно марширующая колонна в унисон произносила тихие слова:

К полудню Дик проголодался и пошел в вагон-ресторан – в последний раз как следует поесть. Он сел за столик напротив красивого молодого человека в форме французского офицера.

– Господи, Нед, ты ли это?

Блейк Уиглсуорс по-старому откинул голову назад и рассмеялся.

– Garçon! – крикнул он. – Un verre pour monsieur.[139]

– Сколько ж ты прослужил в эскадрилье Лафайета?

– Недолго… Меня оттуда выкинули.

– А как насчет военного флота?

– Тоже выкинули, эти идиоты решили, что у меня тебеце… Garçon, une bouteille de champagne.[140] Куда ты едешь?

– Сейчас расскажу.

– А я возвращаюсь домой на «Турени». – Нед опять откинул голову назад и рассмеялся, его губы произнесли четыре слога: – Бе-ли-бер-да.

Дик заметил, что, хотя его осунувшееся лицо было очень бледно, кожа под глазами и у висков была воспалена, а глаза блестели чуточку слишком ярко.

– Я тоже, – услышал он свой голос.

– Я попал в переделку, – сказал Нед.

– И я, – сказал Дик, – да еще в какую.

Они подняли стаканы, поглядели друг другу в глаза и рассмеялись. Они сидели в вагоне-ресторане весь вечер, болтали, пили и приехали в Бордо пьяные до бесчувствия. Нед истратил все свои деньги в Париже, и у Дика тоже почти ничего не было, поэтому они продали свои постельные принадлежности и обмундирование двум только что прибывшим американским поручикам, с которыми познакомились в «Кафе де-Бордо». Совсем как в добрые старые бостонские дни, бродили они из бара в бар и искали, где бы выпить, когда закрылись все рестораны. Почти всю ночь они провели в элегантном maison publique,[141] где все было затянуто розовым атласом, беседуя с мадам, высохшей дамой с длинной верхней губой, придававшей ей сходство с ламой, в черном вечернем платье с блестками; они ей понравились, и она уговорила их остаться и угостила луковым супом. Они так заговорились с ней, что совсем забыли про девочек. Она была в Трансваале во время бурской войны и говорила на каком-то забавном южноафриканском английском жаргоне.