– Футуристу ничто не должно быть противно, кроме слабости и глупости, – напыщенно сказал Сардиналья.

Потом сообщил им, что ему удалось выяснить, с кем путается bella ragazza. С ordinanza! Ему это противно, сказал он; лишнее доказательство того, что все женщины – свиньи. Потом он попросил их присесть на его койку, он им сыграет «Марш медицинских полковников». Они сказали, что марш замечательный.

– Футурист должен быть силен и ничем не гнушаться, – сказал он, продолжая тренькать на мандолине. – Вот почему я преклоняюсь перед немецкими и американскими миллионерами.

Все рассмеялись.

Дик и Стив пошли за feriti,[134] которых надлежало эвакуировать в госпиталь. За конюшней, где они оставили свои автомобили, они наткнулись на ordinanza; он сидел на камне, обхватив голову руками, по его грязному лицу тянулись дорожки высохших слез. Стив подошел к нему, похлопал по плечу и подарил пачку египетских сигарет, которые раздавали в ХАМЛ. Ordinanza стиснул руку Стива – казалось, он вот-вот поцелует ее. Он сказал, что, когда война кончится, он уедет в Америку, где живут цивилизованные люди, не такие животные, как тут. Дик спросил, куда ушла девушка.

– Ушла, – ответил он. – Andata via.[135]

Когда они вернулись в отряд, там все было перевернуто вверх дном. Пришел приказ – Севеджу, Уорнеру, Рипли и Скайлеру немедленно явиться в штаб, находившийся в Риме, на предмет отправки в Штаты. Фельдман отказался объяснить им, что произошло. Они сразу же заметили, что все ребята из отряда поглядывают на них подозрительно и начинают нервничать, когда они заговаривают с ними, за исключением Фреда Саммерса, который заявил, что он ничего не понимает, но так или иначе все, что происходит, – сплошной сумасшедший дом. Шелдрейк, перенесший свой чемодан и койку в другую комнату, вошел с видом «яжевамговорил» и сказал, что он слышал разговоры о «призыве к мятежу» и что тут был офицер из итальянской контрразведки и расспрашивал про них. Он пожелал им счастья и сказал, что, в общем, очень жалко. Они покинули отряд, ни с кем не попрощавшись. Фельдман отправил их вместе с их чемоданами и портпледами на грузовике в Виченцу. На вокзале он вручил им литеры до Рима, сказал, что, в общем, очень жалко, пожелал им счастья и поспешно ушел, не подав им руки.

– Сукины дети, – проворчал Стив, – можно подумать, что мы прокаженные.

Эд Скайлер с сияющим лицом читал воинские бумаги.

– Товарищи и братья, – сказал он, – мне хочется произнести речь… Ведь это же грандиозная афера… Уясняете ли вы себе, джентльмены, что происходит? Происходит то, что Красный Крест, известный также под названием курицы, несущей золотые яйца, предоставляет нам даровую экскурсию по Италии! Мы можем явиться в Рим хоть через год.

– Подождем, пока в Риме не произойдет революция, – предложил Дик.

– Вступим в Рим вместе с австрийцами, – сказал Рипли. К перрону подошел поезд. Они ввалились в купе первого класса; когда явился кондуктор и попробовал объяснить им, что их литеры действительны только для проезда во втором классе, оказалось, что они не понимают ни слова по-итальянски, и ему пришлось оставить их в покое. В Вероне они сошли, чтобы сдать вещи в багаж и отправить их в Рим. Уже вечерело, и они решили прогуляться по городу и переночевать в гостинице. Наутро они пошли посмотреть античный театр и большую, персикового цвета, мраморную церковь Сан-Дзено. Потом они сидели в кафе на вокзале, покуда не подошел римский поезд. Поезд был битком набит офицерами в бледно-голубых и бледно-зеленых шинелях; когда поезд подошел к Болонье, им надоело сидеть на полу в проходе, и они решили осмотреть падающую башню, они поехали в Пистойю, Лукку, Пизу и вернулись во Флоренцию, на главную магистраль. Когда кондуктора качали головами над их литерами, они объясняли, что их ввели в заблуждение и они по незнанию языка сели не в тот поезд. Во Флоренции шел дождь и было холодно, и все здания казались копиями тех зданий, что они видели в Америке; начальник станции насильно усадил их в римский экспресс, но они улизнули в противоположную дверь и поехали в пригородном поезде в Ассизи. Оттуда в повозке, взятой на весь день, они поехали в Сиену через Сан-Джиминьяно, полный башен, точно Нью-Йорк, и в одно прекрасное весеннее утро очутились наконец в соборе в Орвието перед фресками Синьорелли.[136] сытые по горло живописью и архитектурой, и оливковым маслом, и чесноком, и пейзажами. Они проторчали там весь день, разглядывая огромную фреску, изображающую Страшный суд, распивая отличное вино и нежась на солнце на площади перед собором. Когда они приехали в Рим, на вокзал близ бань Диоклетиана, они здорово перетрусили, сдавая свои паспорта; они страшно удивились, когда чиновник просто поставил печать и вернул их, сказав:

– Per il ritorno.[137]^.

Они пошли в гостиницу и привели себя в порядок, потом собрали все свои деньги и устроили грандиозный кутеж – первоклассный обед, вино фраскати и асти на десерт, варьете и кабаре на Via Roma, где познакомились с одной американкой, которую прозвали Баронессой; она обещала показать им город. К концу вечера ни у кого из них не осталось денег на то, чтобы поехать к Баронессе или к одной из ее очаровательных приятельниц, поэтому на последние десять лир они взяли извозчика и отправились смотреть Колизей при лунном свете. Огромные руины под убывающей луной, надписи на камнях, имена, пышные римские имена, старик извозчик в клеенчатом цилиндре, с зелеными моржовыми усами, рекомендующий всевозможные публичные дома, мощные арки и колонны, нагроможденные в ночи, звучное слово «Рим», уходящее торжественными аккордами в прошлое, – когда они легли спать, головы их кружились, Рим пульсировал в их висках так, что они не могли заснуть.

Наутро Дик встал, покуда его товарищи еще спали мертвым сном, и пошел в Красный Крест; он вдруг начал нервничать и волноваться так, что не мог даже позавтракать. В канцелярии его принял дородный майор-бостонец, заправлявший, по-видимому, всеми делами, и Дик спросил его напрямик, что, черт побери, случилось. Майор закашлялся, захмыкал и повел разговор в весьма учтивом тоне, как полагалось людям с университетским образованием. Он заговорил о некоторой несдержанности и о чрезмерной чувствительности итальянцев. Словом, цензуре не понравился тон некоторых его писем, et cetera, et cetera. Дик сказал, что он ощущает потребность изложить свою точку зрения и что, если Красный Крест полагает, что он не выполнил своего долга, то его следует предать военному суду; он сказал, что, как ему кажется, в его положении находится множество людей, исповедующих пацифистские взгляды, но – поскольку родина находится в состоянии войны – готовых оказать ей посильную помощь, но это не значит, что он верит в войну; он просит, чтобы ему позволили изложить свою точку зрения. Майор сказал, что «ну да, конечно, я вас вполне понимаю et cetera, et cetera», но что молодые люди должны понимать, как важно быть сдержанным et cetera, et cetera, и что теперь вся история выяснилась самым удовлетворительным образом, всему виной простая несдержанность – словом, инцидент исчерпан. Дик все повторял, что он просит, чтобы ему позволили изложить свою точку зрения, а майор все повторял, что инцидент исчерпан et cetera, et cetera, покуда все это не показалось Дику чуточку смешным, и он покинул канцелярию. Майор обещал посодействовать его переводу в Париж, если он пожелает работать в тамошнем отделении. Дик вернулся в гостиницу разочарованный и злой.

Рипли и Скайлер куда-то ушли, и Дик со Стивом отправились бродить по городу, разглядывая солнечные улицы, пахнущие подгорелым оливковым маслом, и вином, и древним камнем, и купола церквей в стиле барокко, и колонны, и Пантеон, и Тибр. У них не было ни гроша в кармане ни на завтрак, ни на вино. Они протомились весь день, угрюмо вздремнули на теплой травке Монте-Пинчио и вернулись в гостиницу голодные и подавленные; в номере они нашли Скайлера и Рипли в самом блаженном настроении, дувших вермут с содовой. Скайлер случайно встретился со старым другом своего отца, полковником Андерсоном, приехавшим ревизовать Красный Крест, поведал ему все свои горести и обратил его внимание на некоторые злоупотребления в миланском отделении. Полковник Андерсон угостил его завтраком и коктейлем в «Отель-де-Рюсси», одолжил ему сотню долларов и устроил на службу в отдел пропаганды.