Когда она в октябре приехала в Чикаго на свадьбу Аделаиды, она была бледна и выглядела зрелой женщиной. Элинор, целуя ее, воскликнула: «Дорогая моя, ты удивительно похорошела!» Она думала только об одном – как бы повидаться с Дирком и поговорить с ним начистоту. Ей удалось встретиться с ним только через несколько дней, так как папа позвонил ему и отказал от дома, и у них произошла целая сцена по телефону.

Эвелин встретилась с Дирком в вестибюле «Дрейка». Она с первого взгляда увидала, что он все это время вел очень беспорядочный образ жизни. Он был слегка пьян. У него было сконфуженное, мальчишеское лицо; она чуть не разревелась, когда увидела его.

– Ну как живете, старина? – спросила она смеясь.

– Погано! А вот вы чудно выглядите, Эвелин… Знаете, У нас гастролируют «Фолли девятьсот четырнадцать», нью-йоркская сенсация… У меня есть билеты, хотите пойти?

– Замечательно.

Он заказал все самое дорогое, что было в меню, и шампанского. Но в горле у нее застрял какой-то комок, мешавший ей глотать. Она решила поговорить с ним, пока он не опьянел окончательно.

– Дирк… Вероятно, это не очень женственно, но ничего не поделаешь, мне вся эта история начинает действовать на нервы… Судя по вашему поведению прошлой весной, вы были ко мне неравнодушны… Ну так вот – в какой степени? Я хочу знать.

Дирк поставил бокал на стол и покраснел. Потом он глубоко вздохнул и сказал:

– Эвелин, вы же знаете, я не из тех, кто женится… Любить и бросать – это для меня самое подходящее. Таков я, ничего не поделаешь.

– Я ведь не настаиваю, чтобы вы на мне женились. – У нее сорвался голос, она теряла власть над собой. Она усмехнулась: – Я вовсе не хочу, чтобы вы покрывали мое бесчестье. Да это, впрочем, и не нужно. – Ей удалось рассмеяться более естественно. – Забудем об этом… Я больше не буду к вам приставать.

– Вы чудный парень, Эвелин. Я всегда знал, что вы чудный парень.

Когда они приехали в театр и шли по проходу на свои места, он был уже до того пьян, что ей пришлось ухватить его за локоть, чтобы он не споткнулся. Музыка, и дешевые краски, и колыхающиеся тела хористок – все бередило в ней какую-то рану; все, что она видела, действовало на нее, как сладкое на больной зуб. Дирк все время бормотал:

– Поглядите вон на ту девочку… вторую слева в заднем ряду… Это Куини Фрозингхем… Вы все поймете, Эвелин. Но одно я вам скажу: я еще не совратил ни одной невинной девушки… В этом я не могу себя упрекнуть.

Билетерша подошла к нему и попросила не разговаривать вслух – он мешает прочим зрителям наслаждаться спектаклем. Он дал ей доллар и сказал, что будет нем, как мышь, как маленькая немая мышка, и вдруг заснул.

После первого акта Эвелин сказала, что ей пора домой: доктор предписал ей как можно больше спать. Он увязался за ней и довез ее до дому в такси, а потом вернулся в театр, к Куини. Эвелин не спала всю ночь и не сводила глаз с окна. Утром она первая вышла к завтраку. Когда папа вошел в столовую, она сказала, что хочет взяться за работу, и попросила у него тысячу долларов взаймы – она решила открыть ателье по внутренней отделке квартир.

Ателье по внутренней отделке квартир, которое она открыла в Чикаго совместно с Элинор Стоддард, не приносило того дохода, на который рассчитывала Эвелин, и Элинор была ей, в общем, в тягость; но зато они перезнакомились со множеством интересных людей и ходили на вечеринки, и премьеры, и вернисажи, и Салли Эмерсон позаботилась о том, чтобы они все время вращались в самом лучшем чикагском обществе. Элинор постоянно жаловалась, что молодые люди, которых Эвелин собирает вокруг себя, – все до одного бедняки и представляют собой не столько актив, сколько пассив их предприятия. Эвелин же твердо верила, что все они рано или поздно прославятся, и когда Фредди Серджент, бывший для них тяжелой обузой и неоднократно занимавший у них денег, получил постановку «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» в Нью-Йорке, Эвелин пришла в такой восторг, что чуть не влюбилась в него. Фредди был по уши влюблен в нее, и Эвелин не знала, как ей быть с ним. Он был душка, й она очень его любила, но не могла себе представить, как она выйдет за него замуж, и вдобавок это был бы ее первый серьезный роман, а Фредди вовсе не вскружил ей голову.

Но ей нравилось засиживаться с ним допоздна за бокалом рейнвейна и сельтерской в кафе «Бревурт», где всегда была такая масса интересной публики. Эвелин сидела, глядя на него сквозь извилистый сигаретный дым, и размышляла – начать с ним роман или не начать. Он был высок ростом и худощав, лет около тридцати, с сединой в густых черных волосах и длинным, бледным лицом. У него были изысканные манеры, свойственные скорее всего литератору, и он так произносил «а», что очень многие принимали его за бостонца и думали, что он из семьи известных Серджентов.

Однажды вечером они сидели и строили планы о своей будущности и будущности американского театра. Если они добудут финансовую поддержку, они создадут постоянный театр и подлинный американский репертуар. Он будет американским Станиславским, а она – американской леди Грегори,[59] а то еще и американским Бакстом.[60] Когда кафе закрылось, она сказала ему, чтобы он поднялся в ее номер черным ходом. Она волновалась при мысли о том, что останется в номере гостиницы с глазу на глаз с молодым человеком, и представляла себе, как была бы шокирована Элинор, если бы узнала. Они курили и довольно рассеянно болтали о театре, и в конце концов Фредди обнял ее за талию, и поцеловал, и попросил разрешения остаться на всю ночь. Она позволила ему целовать ее, но все время думала только о Дирке и сказала, что сегодня, пожалуйста, не надо, и он был страшно пристыжен и со слезами на глазах попросил у нее прощения за то, что опошлил это дивное мгновение. Она сказала, что она вовсе не то имела в виду и пускай он завтра приходит к ней завтракать.

Когда он ушел, она готова была пожалеть, что отпустила его. Все ее тело горело, как в те минуты, когда ее обнимал Дирк, и ей ужасно хотелось узнать, что такое настоящая любовь. Она приняла холодную ванну и легла в постель. Когда она проснется и опять увидит Фредди, она решит, влюблена она в него или нет. Но наутро она получила телеграмму – ее вызывали домой. Папа серьезно заболел диабетом. Фредди проводил ее на вокзал. Она думала, что ей будет тяжело расстаться с ним, но почему-то это оказалось не так.

Доктору Хэтчинсу стало лучше, и Эвелин увезла его поправляться в Санта-Фе. Мать ее почти все время была больна, и так как Маргарет и Аделаида были обе замужем, а Джордж работал за границей в гуверовском Комитете помощи Бельгии, то ей пришлось взять на себя заботу о стариках. Она провела в Санта-Фе целый год, томительный и безрадостный, несмотря на внушительные суровые пейзажи, и поездки верхом, и акварельные портреты мексиканцев и индейцев. Она бродила по дому, заказывала завтраки и обеды, помогала вести хозяйство, возмущалась тупостью служанок, записывала сдаваемое в стирку белье.

Единственным человеком, в присутствии которого она оживлялась, был Хосе О'Рили. Несмотря на ирландскую фамилию, он был испанец, стройный молодой человек с лицом табачного цвета и темно-зелеными глазами; почему-то он был женат на дородной мексиканке, которая каждые девять месяцев рожала ему крикливого коричневого младенца. Он был художник, но зарабатывал себе пропитание тем, что плотничал и иногда позировал художникам. Эвелин случайно заговорила с ним, когда он красил двери их гаража, и попросила его позировать ей. Он так долго глядел на пастельный портрет, который она с него писала, и так долго объяснял ей, почему он никуда не годится, что она в конце концов не выдержала и расплакалась. Жестко произнеся английские слова, он попросил у нее прощения и сказал, что она не должна огорчаться: талант у нее есть, и он сам возьмется учить ее рисованию. Он повел ее к себе, в неопрятную хибарку в мексиканском квартале, и познакомил со своей женой Лолой, поглядевшей на нее испуганными, недоверчивыми глазами, и показал ей свои произведения – огромные, писанные на гипсе фрески, напоминавшие итальянские примитивы.