Страх был сильнее боли. Он то резким холодом облизывал тело, то посыпал его горячим пеплом. И Тереза не вскрикнула, не застонала. Она свернулась клубком и судорожно сжала крик.

ЕГО конь остановился − могучий, широкогрудый, с зеленым пламенем вместо хвоста и гривы. Она не дышала: копыта скакуна дьявола рыхлили землю меньше чем в ста футах. Она видела ЕГО светящийся череп вместо лица, черные провалы глазниц, которые, как два колодца времени, взирали во мглистую даль.

И вновь перекаленная ночь окутала глаза Терезы. Вновь она дралась с болью, пытаясь уговорить разбитое плечо, закусывая мякоть щек зубами. Но лишь опускались веки −глаза омывало кровью.

* * *

Ее разбудила жгучая боль в руке. Боль извивалась в кости. Тереза, собрав все силы, поднялась. Огляделась. Тихо дремала равнина, далекие дубы манили в тень отдохнуть, ручей на дне оврага пенился журчащим хвостом, точно среди камней и травы притаился водяной зверь.

Ничего и никого. Лишь высокий снег облаков в синей воде небес, да оранжевая полоса антилоп, блуждающих у горизонта. Пальцами, словно гребнем, Тереза попыталась поправить волосы. Грязные и спутанные, они походили на переплетенный узел из ивовых прутьев. Ни коня, ни оружия, ни пищи… Сердце ее сжалось, по щекам побежали слезы… Она содрогнулась, вспомнив вчерашнее. Сейчас было не лучше: угрюмая степь с убегающим бурым ремнем дороги. Вокруг ни души, кроме щебета птиц и треска цикад.

Слава Богу, неподалеку валялась ее походная сумка. Преодолевая боль, Тереза подошла к ней, расстегнула ремни и пересмотрела свои нехитрые вещи. Их было немного, но теперь, оказавшись в такой глуши, она их очень ценила. Достав полотенце, мыло и черепаший гребень, она побрела к ручью. Но когда, засучив рукава изодранной рубахи, Тереза склонилась над водой, нервы не выдержали.

Рыдания отчаяния, боли и страха сотрясали плечи. Тереза отчетливо поняла: ей никогда не добраться до Калифорнии, страны своего счастья.

Нужно было либо возвращаться в Мехико, либо до-стичь Керетаро. Тереза склонилась к последнему: Керетаро был ближе, и это обстоятельство давало больше надежды выжить.

Спустя три недели к западному форпосту Мехико на загнанном коне в тучах пыли примчался гонец. Жеребец рухнул у самой заставы, в его распоротых шпорами боках копошились черви.

Гвардейцы свезли ко дворцу вице-королей чуть живого посланца. Лицо его было точно обуглено страхом. Изгвожденный ветром и дождем, он слабо хрипел:

− Срочно… к его высокопреосвященству.

* * *

Каземат королевской тюрьмы освещали два дымных фонаря с языкастыми фитилями; их тщедушный свет насилу сочился сквозь сумрак, напоминая глаза смерти. Сырость капала холодными слезами с каменного потолка. Стены здесь были толстые, в шесть футов32, а тишина напоминала могилу для заживо погребенных.

Гонец брата Лоренсо, монах Габриэль, сразу же после своего донесения был брошен в эту темницу, кишевшую узниками, вшами и крысами, и до кашля, до рвоты вонявшую прелым исподним, мочой и калом.

«За что? Почему?!» − истощенный до крайности брат Габриэль понять не мог. В нем клокотали злость, недоумение, страх. Перед тем как сомкнуть глаза, он полночи простоял на коленях в тяжелом томлении, обращаясь с мольбой к Господу. Мозг его горел, как открытая рана, голову, что бастион, штурмовали легионы мыслей, которые ломали копья над одним: «Что задумал Монтуа?»

Монах проснулся оттого, что чьи-то руки торопливо ощупывали его, шарили, раздевали… Он хотел было сопротивляться, кричать, но какой-то оборотень, покрытый струпьями язв, приткнул к его кадыку заточку, в нос ударил смрад гниющих зубов:

− Только не говори никому… рясоносник. Не надо… −Габриэль почувствовал, как кто-то другой разул его.

Холод скользнул и остался ледовой коркой на спине. Отнялся язык. Монах лишь прокивал головой.

Каторжная мразь швырнула ему на глаза какое-то за-вшивленое тряпье и разошлась по углам. Немного отдышавшись, иезуит пересилил отвращение и облачился в лохмотья под писк обнаглевших крыс и смешки колодников.

Габриэль был наслышан о казематах Монтуа, о костоломных пытках, которыми славились эти осклизлые стены, об узниках-людоедах, и его лихорадило…

В углу, у каменной бабы33 тихо скулили суками вконец опустившиеся; их мучила духота и сырость, боль побоев и сумрак, который навечно прикипел к их глазам, и их стоны тыкались в камни, тщетно ища выхода…

Но жутче они боялись «грандов»: тех, кто ладил с жандармами, тех − чье глухое словцо было папской буллой в подземном мире убийц и висельников. Они могли зарезать «на мясо», могли «посадить на кол», сделав мужчину женщиной; они могли многое; и многое, если не всё, сходило им с рук.

− За что тебя? − тихий, как шорох тряпья, послышался рядом голос.− Ты еще молодой и красивый… и кожа у тебя гладкая…

Габриэля передернуло. На него таращились раскосые, размалеванные, как у шлюхи, глаза не то женщины, не то мужчины. Бритые заточкой ноги прикрывало подобие юбки: пестрый лоскут с кистями, схваченный на поясе в узел.

− Кто ты? − голос монаха был сдавлен, чуть с дрожью.

− Друзья меня кличут Масиас, а гранды − нежно −Бенита. Я тебе нравлюсь? − он игриво повел выщипанной бровью и шоркнул Габриэля по бедру коленом. Затем, привалившись худым плечом к шершавой стене, принялся ковырять ногти разогнутой серьгой из фальшивого серебра.

− Тише, тише, красавчик, здесь тебя не встретит рай, но я могу подарить тебе свою тайну… как выжить в этих стенах… Клянусь невинностью Девы Марии, тебе понравится это… − цепкие пальцы с обезьяньей ловкостью схватили Габриэля за шею, а к щеке его пиявками присосались влажные губы Масиаса.

Тьма каземата загоготала на разные голоса:

− Прежде всего запомни: не бойся ничего и не волнуйся. Я так вот давно уже обмяк,− визгливо хихикнул кандальник.− Волнуется здесь только он, посмотри! − грязный палец пырнул темноту.

Габриэль судорожно повернулся − у противоположной стены обозначилась большая, что холм, фигура.

− А теперь, рясоносник, поцелуй меня. Здесь скучно давить гнид без баб, а ты легко сойдешь за одну из них. Похоже, у тебя, святоша, давно ничего не было между ног…

Габриэль густо покраснел и погас душою, горько понимая, что оказался среди скотов. Ударом кулака он размазал напомаженные губы Масиаса по зубам. Тот упал, как падает труп: ни крика, ни возгласа.

Все смолкли на миг, точно свинца в рот набрали. А под низким сырым сводом раздался срывающийся голос брата Габриэля:

− Я не знаю кто вы, безбожники, но геенна огненная34 уже уготована вам Небесами. И, клянусь десницей Вседержителя, мне становится жаль вас, грешных, когда я думаю, чту ожидает вас за порогом вечности. Опомнитесь, братья мои, Иисус завещал нам…

− Неплохой удар для монаха, но слишком много болтовни… − оборвал его хрипучий голос.− Ты выбил зубы и испортил улыбку нашей Бениты. Поэтому ты заменишь ее нам! Меня зовут Лусио. Иди ко мне, я погрею тебя, святоша! Я ближе, чем твой Христос.

В отблесках фонарей тускло багровело сальное лицо мексиканца, толстое, что задница, обросшая усами. Карие от табака зубы лезли из-под щерившейся самодовольной улыбки. Лусио имел мрачную славу кулачного убийцы и насильника в каменных спальнях королевских подземелий. Решимость молодого монаха только забавляла его. Откровенно почесывая мошну, он кусал Габриэля волчьим взглядом.

Казалось, каждый волос на голове монаха ожил, зашевелился. Тюремная обезьяна была выше его на две головы.

Каземат затих. Только под гнилой соломой шуршали крысы…

Первый же удар Лусио сбил Габриэля с ног. Ощущение было такое, будто хватили по голове здоровенной булыгой. На какой-то миг сознание поплыло. Точно сквозь колбу, наполненную водой, он видел скалящиеся рожи колодников, похожие на песьи пасти, крупные и мелкие, зубастые и щербатые, изрыгающие скверну.