3. Вот и мы… Как устанем мы оба, и ты скажешь мне «уходи», соберу я в солдатский мешок свои плюшевые игрушки, миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи справки свои, и вползу попрощаться с тобой и – усну на твоей груди… Но уже на будущий год – я проснусь равнодушной кошкой. 4. Потому что любовь прохладна. – И никакая она не твоя, да и я никакой не бог, чтобы быть беспощадным и душным, ведь горячей – бывает шкурка, твой живот и моя рука, а любовь, что меж нами течёт, как изнанка цветка, – равнодушна. 5. Даже страшно подумать, что я, тут живущий который год, ничего не знал про любовь (и так много уже не узнаю) — а цветок открывает утром свой большой темно-розовый рот, ну а там темно-синий огонь – непогашенный — полыхает и не гаснет… За этот измятый на солнечном ветре огонь ты отдашь постепенно – и тело, и ум, и ладонь, с нарисованной в детстве чудесной и скушной судьбой, но кому интересно, чего там сгорело с тобой. 7. Вот и мне безразлично… Ни с женским душным пупком, ни с мужским безобразьем, ни с пишущим человеком, ни с собакой (ударишь ее, а она – уже лижет, любя)… – Я хочу быть солнцем косым и прохладным ветром, и цветком – распускающимся без меня. 8. Потому что не надо «достроить», а надо разрушить себя, перейти мал-помалу в осознанный блеск и пробел — растрепавшейся буквой на кончике языка, чтобы то, что ты хочешь сказать, ни один повторить не хотел. 9. Ты сегодня себе обещал: в этот год и на несколько лет (сколько есть их) вперед, – улыбающийся и безоружный, я смотрел и буду смотреть в равнодушный трепещущий свет, ни круглей, ни румяней которого нет – и не нужно. 10. Но тогда – отчего мне так жаль – что во тьму, потоптавшись, пойдет, недолюбленный мной, этот шелест и трепет и пыл: эта грубая женская жизнь, этот твердый мальчишеский рот, и скулящий комок темноты, что я на руки брать не любил… 11. – Оттого, мой хороший, и жаль, что в конце бесконечного лета, (а сейчас я с тобой говорю – у кровати — из тьмы и огня), ты был круглым солнцем моим и моим беспощадным ветром, и единственным страшным цветком, раскрывавшимся – для меня. «Куда ты, Жень, она же нас глотает…»
Евгению Ш., Соколову, Кукулину и другим моим друзьям Куда ты, Жень, она же нас глотает, как леденцы, но ей нельзя наесться. (Гляди, любовниками станем в животе.) Так много стало у меня пупков и сердца, что, как цветочками, я сыплюсь в темноте. Я так умею воздухом дышать, как уж никто из них дышать не может. Ты это прочитай, как водится, прохожий, у самого себя на шарфе прочитай. Когда ж меня в моем пальто положат — вот будет рай, подкладочный мой рай. Я не хочу, чтоб от меня осталось каких-то триста грамм весенней пыли. Так для чего друзья меня хвалили, а улица Стромынкой называлась? Из-за того, что сам их пылью мог дышать, а после на ходу сырые цацки рвать — ботинкам розовым и тем со мною тесно. Я бил, я лгал, я сам себя любил (с детсада жил в крови ужасный синий пыл), но даже здесь мне больше нету места. Я не хочу в Сокольниках лежать. Где пустоцветное мое гуляет детство, меня, как воробья в слюде, не отыскать. Но вот когда и впрямь я обветшаю — искусанный, цветной, – то кто же, кто же посмеет быть, кем был и смею я? За этот ад – матерчатый, подкожный, — хоть кто-нибудь из вас – прости, прости меня. Единственное стихотворение 2005 года О, эта мука детских фотографий людей, которых мы любили или любим (все эти уши, ёжики и лбы), она не в том, что все они – жемчужны, не в том она, что мы им – не нужны, а в том, что мы про них уже все знаем, а им не видно – собственной судьбы. Ну, вот я и вернулся сюда – в тридесятую эту весну, в тридцатисемилетнюю пыль, в лопоухие столбики счастья… – Я хотел рассказать тебе там, а теперь расскажу тебе тут, про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек, Рому и Настю… Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных, нездешних, не наших, я собрал на апрельском, на майском своем корабле — бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным) + Света, и Саша, бурундук сумасшедший и девочка на колесе… Только не было сил у меня быть огромной дощатой скворешней и тянуть соловьиный кадык в лопушнях золотых неудач… – Это кто ж, интересно, у нас тут такой неземной и нездешний? – Это я, это я тут у вас – весь такой неземной и нездешний, потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной карандаш. Потому что я тоже смотрю из своей лопоухой весны на ужасную взрослую жизнь – и никак не могу наглядеться: сколько разных, прекрасных, родных — я когда-то любил и забыл, в 21 столетье своем, в ненасытном твоем королевстве. …Бурундук малахольный помрёт, мы схороним его на углу на медвежьем июньском углу, где сцепились малина с крапивой… – Я вернулся сюда посмотреть (потому что потом не смогу) на корабль, на двух медвежат, на двух мальчиков – Олю и Диму. |
