«Но я ещё прижмусь к тебе – спиной…» Но я ещё прижмусь к тебе – спиной, и в этой – белой, смуглой – колыбели — я, тот, который – всех сильней – с тобой, я – стану – всех печальней и слабее… А ты гордись, что в наши времена — горчайших яблок, поздних подозрений — тебе достался целый мир, и я, и густо-розовый безвременник осенний. Я развернусь лицом к тебе – опять, и – полный нежности, тревоги и печали — скажу: «Не знали мы, что значит – погибать, не знали мы, а вот теперь – узнали». И я скажу: «За эти времена, за гулкость яблок и за вкус утраты — не как любовника — (как мать, как дочь, сестра!) — как современника – утешь меня, как брата». И я скажу тебе, что я тебя – люблю, и я скажу тебе, что ты – моё спасенье, что мы погибли (я понятно – говорю?), но – сдерживали – гибель – как умели. Так вот во что створожилась любовь Так вот во что – створожилась любовь: сначала ела, пела, говорила, потом, как рыба снулая, застыла, а раньше – как животное рвалось. А кто-нибудь – проснется поутру, как яблоня – в неистовом цветенье, с одним сплошным, цветным стихотвореньем, с огромным стихтворением – во рту. И мы – проснемся, на чужих руках, и быть желанными друг другу поклянемся, и – как влюбленные – в последний раз упремся — цветочным ржаньем – в собственных гробах. И я – проснусь, я все ж таки проснусь, цветным чудовищем, конем твоим железным, и даже там, где рваться бесполезно, я все равно в который раз – рванусь. Как все, как все – неоспоримой кровью, как все – своих не зная берегов, сырой землею и земной любовью, как яблоня – набитый до краев. «Было горло красненьким, голодным, прогорклым…» Было горло красненьким, голодным, прогорклым, горькое, как масло, слепое, жадное горло — жалким и жадным горлышко, как рыбешка, было, всех проглотила жадная жалкая рыба. А ты беги отсюда, вон пошел, скотина, хватай за жабры и бросай, как палку. Но уже не рыба – слышишь, не голос и запах рыбный, а змея цветущая, голод ее жалкий. Уж и вьется уж, всех сожрал, мокрый: нет у него теперь ни снохи, ни свекрови, ни свекра. Грабли взял – опоздал: не жало и жабры, а глядит на тебя несчастная морда жабы. Ам, – сказала жаба и съела тебя. Странно, почему она плачет жемчужно и с тоски зеленей лука, почему она плачет жемчужно и ломает зеленые руки: нет у жабы ни брата, ни мамы, ни любимого, ни любимой – всех она съела, сука. Всех она заманила в свое горькое, горькое горло, в рыбку свою, в свою змеиную трубку и свистит теперь дудкой, и ей отвечает гулко, как в органе, то одно, то другое горло. А твой звук – самый нежный, самый высокий, лежи без муки, пой высоко – будет плакать тебе: скоро жаба разбрызжет дольки, полетят, как ракета, ноги ее и руки, полетят, как ракета, руки ее и ноги, выйдешь ты из нее, выйдут другие люди. Май, – скажут, – ай; май, куличи да пасхи, победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу, будем лапками в лапту играть; царские примерять глазки. А у меня горло болит: жалко жабу. Взял я мертвое горло, склизкую трубку в тряпку (тошнило меня, тряпкою взял, боялся), вырыл ямку и горло укрыл в грядку: спи спокойно, недолго уже осталось. Третий день молчу, глотку покрыла корка, болит, болит, братец, у братца твоего горло. Приглашение к путешествию
Не может быть, чтоб ты такой была: лгала, жила, под тополем ходила, весь сахар съела, папу не любила (теперь – и как зовут меня – забыла), зато, как молодая, умерла. Но если вдруг – все про меня узнала? (хотя чего там – углядеть в могиле — да и вообще: всё про могилы лгут, то, что в пальто, не может сыпать пылью, ботинки ноги мертвому не жмут). Баранов, Долин, я, Шагабутдинов, когда мы все когда-нибудь умрем, давайте соберемся и поедем, мои товарищи, ужасные соседи (но только если всех туда возьмем) — в трамвайчике веселом, голубом. Сперва помедленней, потом быстрей, быстрей (о мой трамвай, мой вечный Холидэй) — и мимо школы, булочной, детсада — трамвай, которого мне очень надо — трамвай, медведь, голубка, воробей. Уж я-то думал, я не упаду, но падаю, краснея на лету, в густой трамвай, который всех страшнее (но зелень пусть бежит еще быстрее, она от туч сиреневых в цвету, она от жалости еще темнее) — и мимо праздника и мимо Холидэя (теперь о нем и думать не могу) летит трамвай, свалившийся во тьму. Хотя б меня спаси, я лучше быть хочу (но почему я так не закричу?), а впереди – уже Преображенка. Я жить смогу, я смерти не терплю, зачем же мне лететь в цветную тьму с товарищами разного оттенка, которых я не знал и не люблю. Но мимо магазина, мимо центра летит трамвай, вспорхнувший в пустоту. Так неужель и ты такой была: звала меня и трусостью поила, всех предавала, всех подруг сгубила, но, как и я, краснея, умерла. Но если так, но если может быть (а так со мной не могут пошутить), моих любовников обратно мне верни (они игрушечные, но они мои, мои!) и через зелень, пыльную опять (раз этих книжек мне не написать), — с ВДНХ – подбрось над головой — трамвай мой страшный, красный, голубой… |
