Дмитрий Борисович Воденников Стихи обо всем © Воденников Д., 2020 © Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2020 «Так дымно здесь…» Так дымно здесь и свет невыносимый, что даже рук своих не различить — кто хочет жить так, чтобы быть любимым? Я – жить хочу, так чтобы быть любимым! Ну так как ты – вообще не стоит – жить. А я вот все живу – как будто там внутри не этот – как его – не будущий Альцгеймер, не этой смерти пухнущий комочек, не костный мозг и не подкожный жир, а так как будто там какой-то жар цветочный, цветочный жар, подтаявший пломбир, а так, как будто там какой-то ад пчелиный, который не залить, не зализать… Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым? Ну чё молчим? Никто не хочет знать? Вот так и мне не то чтоб неприятно, что лично я так долго шёл на свет, на этот свет и звук невероятный, к чему-то там, чего на свете нет, вот так и мне не то чтобы противно, что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл, на этот звук, на этот блеск пчелиный, на этот отсвет – все ж таки дошёл, а то, что мне – и по какому праву — так по-хозяйски здесь привыкшему стоять, впервые кажется, что так стоять не надо. Вы понимаете, что я хочу сказать? Огромный куст, сверкающий репейник, который даже в джинсы не зашить — последний хруст, спадающий ошейник — что там еще, с чем это все сравнить? Так пусть – гудящий шар до полного распада, в который раз качнется на краю… Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо? я – здесь сказал, что здесь стоять не надо? ну да сказал – а все еще стою. Так жить, чтоб быть ненужным и свободным, ничейным, лишним, рыхлым, как земля — а кто так сможет жить? Да кто угодно, и как угодно – но не я, не я. «Любая женщина – как свежая могила…»
Любая женщина – как свежая могила: из снов, из родственников, сладкого, детей… Прости её. Она тебя любила. А ты кормил – здоровых лебедей. Но детским призракам (я это точно знаю) — не достучаться им — до умного – меня… А ты – их слышишь – тёплая, тупая, непоправимая – как клумба, полынья. Стихотворение – простое, как объятье — гогочет, но не может говорить. Но у мужчин – зато — есть вечное занятье: жён, как детей, – из мрака – выводить. И каждый год – крикливым, птичьим торгом я занимаюсь в их – живой – груди: ту женщину, наевшуюся тортом, от мук, пожалуйста, – избавь и огради! Все стихтворения — как руки, как объятья. (…от пуха, перьев их – прикрой меня — двумя!) Да, у мужчин – другие есть занятья, но нет других – стихотворений – у меня. …Ты мне протягиваешь – руку наудачу, а я тебе – дырявых лебедей. Прости меня. Я не пишу, я плачу — над бедной- бедной – девочкой – моей… «Я не кормил – с руки – литературу…» Я не кормил – с руки – литературу, её бесстыжих и стыдливых птиц. Я расписал себя – как партитуру желёз, ушибов, запахов, ресниц. Как куст – в луче прожектора кромешном — осенний, – я изрядно видел тут, откуда – шапками – растут стихотворенья, (а многие – вглубь шапками растут). Я разыграл себя – как карту, как спектакль зерна в кармане, – и – что выше сил! — (нет, не моих! – моих на много хватит) — я раскроил себя – как ткань, как шёлк, как штапель (однажды даже череп раскроил). Я раскроил, а ты меня заштопал, так просто – наизнанку, напоказ, — чтоб легче – было – жить, чтоб жизнь была – по росту, на вырост – значит, вровень, в самый раз! Я превратил себя — в паршивую канистру, в бикфордов шнур, в бандитский Петербург. Я заказал себя – как столик, как убийство, — но как-то – слишком громко, чересчур. Я – чересчур, а ты меня – поправишь: как позвонок жемчужный – обновишь, где было слишком много – там убавишь, где было слишком мало – там прибавишь. Но главное – отпустишь и оставишь (меня, меня! – отпустишь и оставишь), не выхватишь, — не станешь! – не простишь… «Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает…» Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает. О! матушка! как моль, мою он скушал шубку, а нынче вот что, кулинар, удумал: он мой живот лепной, как пирожок изюмом, безумьем медленным и сладким набивает и утрамбовывает пальцем не на шутку. О матушка! где матушка моя? Отец мне говорит: Данила, собирайся, поедем на базар, там льва степного возят, он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают, — я знаю, папа, как они сверкают, — я вытрясаю кофту в огороде: вся кофта съедена, как мех весной у зайца, я сам как заяц в сладком половодье. О матушка! где матушка моя? А ночью слышу я, зовут меня: Данила, ни меда, ни изюма мне не жалко, зачем ты льва прогнал и моль убил, Данила? — так источается густой, горячий голос. Я отвечаю: мне совсем не жарко, я пирожок твой с яблочным повидлом. А утром говорит отец: Пойдем в «Макдоналдс». О матушка! где матушка моя? Намедни сон сошел: солдат рогатых рота, и льва свирепого из клетки выпускают, он приближается рычащими прыжками, он будто в классики зловещие играет, но чудеса! – он, как теленок, кроток: он тычется в меня, я пасть его толкаю смешными, беззащитными руками, глаза его как желтые цветочки, и ослепляет огненная грива. Но глухо матушка кричит из мягкой бочки: Скорей проснись, очнись скорей, Данила. И я с откусанным мизинцем просыпаюсь. |
