– Не глумись. – Отзывается отец.

Я замолкаю.

Это же крик о помощи… Неужели вы не понимаете? – Спрашиваю я мысленно у родителей. Если бы вы только поняли меня, обняли и поговорили со мной, мы бы вместе что-то придумали. Мне смешно, мне противно, мне тошно. Все одновременно. Не хочу. Не хочу… Сдавливаю внутри себя крик души.

Может быть, если я не могу отказаться от него, я смогу сделать так, что он сам меня возненавидит??

Около шести вечера приходят Ники, Лео и его друг Артур. Парни одеты в костюмы. Ники – в красивое закрытое платье. Все-таки мама у нее – уникальный человек, со вкусом и стилем. Даже в сером цвете сумеет найти цветастое. В волосах у Ники большой цветок к одному из оттенков платья. Она смотрится идеально. Под стать женам из числа тамошних.

Отца Ники почти не застала. Почти всю сознательную жизнь она прожила только с матерью. Когда мы были еще маленькими, им тоже несладко жилось. Но после того, как ее мать повысили, Ники стала улыбаться немного почаще, пока однажды не узнала, на что ее матери пришлось пойти ради этого. Она никогда особо не рассказывала, старалась все также улыбаться, но я знаю, как ее это пошатнуло. Она всю жизнь будет винить себя в том, на что мать пошла ради нее…

Коса давно готова, но на лице – непаханое поле работы.

Я сажусь на стул возле окна, и мама начинает красить мне глаза.

В комнате такая тишина, как будто кто-то умер. Папа словно слышит мои мысли и включает пластинку с чем-то мелодичным. Дышать становится чуть легче.

– Я никого не заставляю. – Чуть повернув голову на друзей, насколько могу, говорю я сидящим. Все трое умостились на диван.

– Нет! Я лично пойду! – Вскрикивает Ники, так что у нее получается немного визгливо. – Нет, страшно, конечно… – Тут же добавляет она. – Но, вдруг, это первая и последняя возможность взглянуть на Дворец Советов изнутри…

– Скорее всего, так оно и есть. – Отзываюсь я.

– Мы тоже пойдем. – Вторят друг другу Лео и Артур.

Мы все снова замолкаем, и возникает ощущение, что все со мной прощаются.

И вдруг в коридоре раздается странный звук. Я слышала его всего однажды, сегодня ночью, когда из коммутатора полезло то самое приглашение. Такой машинный дребезг, как будто кассир на кассе пробивает тебе чек. Но сам коммутатор молчит.

Мама подходит к его принтерному отсеку.

– Что-то прислали… – Произносит она, пока идет к нам обратно с бумажкой в руках.

Я беру оторванный листок из ее рук и читаю: «Машина на шесть персон ожидает у подъезда. Не забудьте приглашение. Герб».

Мы все оглядываемся друг на друга и, молча, встаем. Такое ощущение, что кто-то мысленно сейчас нам всем приказал подняться и направиться к выходу. И этот кто-то все еще провожает нас взглядом, следя, чтобы мы не нарушили его приказа.

Внизу и в правду стоит длинная машина. Я видела такие в центре Констеллы. Должно быть, они и развозят чиновников. Но сама я не то чтобы на такой, на обычной-то ездила всего один раз. Это была самая удивительная поездка в моей жизни – мы тогда всем классом ехали на встречу с Вождем. Это были бело-серые машины Министерства Надзирательства – несколько классов нашей школы выделили руководством для заполнения трибун на празднике по особому распоряжению. Больше случаев проехаться на них не подворачивалось. В основном только автобус, и то в одном направлении. Покидать свою зону опасно. Да я и не жалуюсь. В наших жизнях так складывается, что если тебя везет машина, то это, скорее всего, – фургон, и это – твоя последняя в жизни поездка…

Чуть пузатенький водитель оглядывается на нас, пока мы загружаемся в машину и, повернувшись к нам полу боком, спрашивает:

– Все ли, кто направляется, спустились?

Я чувствую себя ответственной за всех. Даже отец немного потерялся от официозности происходящего. Пытаюсь сказать «все», но вместо слов наружу выходит немного хрипа и конечная гласная. Водитель смотрит мне в глаза и кивает. Мы трогаемся.

На улице уже вечереет, и я вижу, как на зданиях включается ночная подсветка. В центре города мы совсем не бываем – нет надобности. Живем в отдельных стеклянных блоках рабочих зон, там же и работаем. Выходить за пределы своей зоны нет нужды, все, что требуется, ты можешь получить там внутри. Все на то и рассчитано – чтобы избежать лишних перемещений граждан. Лишние перемещения – лишние проблемы. Находиться за пределами своей рабочей зоны ты можешь только пять часов подряд, на большее нужно специальное разрешение в виде открепительного удостоверения. Поэтому ночная Констелла для наших глаз – редкое чудо. Мы прибиваемся к окошкам и разглядываем светящиеся окна правительственных зданий, ажурные фонари, какие-то огромные рекламные экраны, вывески, деревья, листва которых отражает накопленный за день свет. И большие, просто огромные красные, золотые, белые звезды на высотках. Центральная зона – что-то совсем отличное от того, что мы привыкли видеть у себя в районе, тем более, после заката солнца, когда ты после рабочей смены спешишь к себе домой.

В глаза бросается что-то яркое впереди. Приглядываюсь через лобовое стекло и понимаю, это освещенная сотней сильнейших прожекторов огромная статуя Вождя на вершине Дворца Советов. Чем ближе мы приближаемся к ней, тем сложнее разглядеть ее из-за крыши машины – такая уж большая в длину, метров сто, не меньше. Одни только ладони вытянулись метров на пятнадцать. Гордость наших великосоюзных архитекторов. А я никогда не испытывала по отношению к статуе ничего, кроме отвращения.

– Ну, вот мы и прибыли. – Говорит мама, и я моментально холодею. Руки становятся мокрыми от пота.

Машина останавливается, и все мои одновременно смотрят на меня. Наверное, в этот момент нужно быть сильной и решительной.

Я опускаю глаза в пол, провожу вспотевшими ладонями по платью и выхожу в приоткрытую кем-то дверцу. Все, что происходит дальше, почти не улавливается моим изможденным и перенервничавшим за день мозгом. Я как будто снижаю подачу кислорода, чтобы гибернировать, оставаясь в сознании. Это позволит мне дожить до сути вечера без срыва и нервного истощения. Замечаю под ногами красную дорожку, в которой оставляю вмятинки своим шестисантиметровым каблуком. Иду, не глядя по сторонам. Ловлю внезапный свет прожектора боковым зрением и как будто бы объектив камеры. Что-то нечленораздельное, как мне кажется, льется из уст репортера. Слышу хлопот ладоней. Думаю, что попала на лестницу с кем-то известным, но не могу его увидеть. Кто-то подхватывает меня под руку и вводит в массивные деревянные двери с резным узором. Замечаю красиво одетого швейцара, открывающего их шире. И свет. Свет. Много света. Много-много света. Я внутри. Сердце бешено бьется, и я слышу барабанный стук в левом ухе, отчего не могу различить им никакие другие звуки. Кто-то мягко берет меня за руку и пытается раскрыть мой крепко сжатый кулак. Заторможенная, смотрю в его сторону и вижу маму. Мама.

– Нина.

Это мамин голос.

– Нина, доченька. – Слышу ее сквозь барабанный стук в ушах. Как будто я на дне колодца, а она открывает рот, стоя у его поверхности. Вижу только шевелящиеся губы, а звук окружает меня отовсюду, прорываясь сквозь пелену.

– Нина!

Я делаю глубокий вдох, и кислород прибывает к моему мозгу. Руки трясутся, или это мама все еще трясет мои тесно сжатые в кулак пальцы. Когда я прихожу в себя, то понимаю, что зажала приглашение в руке. Разжимаю ее и протягиваю ей мокрое от пота ладоней, как вынутое из воды полотенце, приглашение, смятое в несколько раз.

Кто-то в белых рукавицах всматривается в написанное на бумаге, считает, сколько нас, и приглашает идти следом. Под ногами снова мягкая красная дорожка. Вокруг много людей, одетых в красивые платья и вышивки, смокинги с бабочками и сюртуки. Никто никуда не торопится. У многих в руках искрящаяся жидкость. Кто-то поворачивается на нас и продолжает улыбаться, разглядывая идущих между делом. Должно быть, нас принимают за своих. Женщины жеманно попивают из бокалов и кокетничают с мужчинами. Мужчины курят толстые сигары и заливаются смехом, обсуждая дела.