С этим я присел на край фонтана у городской ратуши. Струи воды за спиной весело плескались, и я вновь подумал, что даже они куда-то текут, в отличии от меня. Я думал, что у всех вокруг есть определенность в жизни, меня же пугала грядущая безызвестность. Я склонился к коленям, вонзив пальцы в волосы. Мысли не приходили, я не знал, что мне делать дальше. Отец оставил мне деньги и судно, но куда я мог уплыть, я не знал, куда мог отправиться, ведь меня никто нигде не ждет, никому не нужен, да и команды не было. Так я и сидел на краю фонтана не известно сколько. Должно быть я задремал, так как из забытья меня вывели толчки. Я поднял голову с колен. Оказалось за плечо, пытаясь разбудить, меня теребил Паскаль Ломбарди. Его встревоженное лицо зависло над моей головой.

– Левино, что вы здесь делаете в такое время! Вы что спите на улице? – обеспокоенно поинтересовался он.

– Я? Я вышел прогуляться… нужно было поразмыслить… должно быть не заметил, как задремал, – бессвязно запинаясь попытался оправдаться я.

Но Ломбарди было не обмануть, он недоверчиво нахмурился.

– Вы разве не знаете, что спать на улице не безопасно? В лучшем случае вас могли принять за бродягу, в худшем же ограбить или еще чего хуже, – укорил он.

Вероятно я выглядел через чур растерянным, что тон его тут же сменился.

– Пойдете со мной! Негоже спать вот так, на улице, – с теплотой, но настоятельно сказал он.

Не зная как быть, я решил не возражать и пойти с ним.

– Синьор Ломбарди, но почему вы на улице в такое время? – спустя какое-то время по дороге, не зная куда, поинтересовался я.

– Судья Сонье при смерти, срочно потребовал внести правки в завещание, – поделился тот.

– При смерти? Но как, еще месяца два назад я видел его здоровым и бодрым! – удивился я.

– Никто не вечен, – с едва уловимой горечью в голосе сказал он, одарив меня взглядом, полным понимания.

Я лишь грустно кивнул, поняв, что он имеет в виду моего отца.

– Мне всегда казалось, что Гораций, – отца звали Меркуцио-Гораций, но синьор Ломбарди всегда называл его Гораций, – ушел слишком рано.

Я молчал.

– Ну что ж поделаешь? Жизнь так устроена, – он грустно улыбнулся мне.

Мне не очень хотелось продолжать эту тему, поэтому я спросил.

– Синьор Ломбарди, куда мы идём? – В потемках было сложно что-либо разобрать, все дома казались одинаково похожими черными пятнами на фоне бархатного сине-черного неба, а ночью я крайне редко ходил пешком по улицам.

– Ко мне домой, – радостно сказал нотариус. – Ты ведь не откажешься поужинать со мной? Насколько я понимаю, сегодня ты не участвовал в вечерней трапезе? – он многозначительно скосил глаза на меня.

– Откуда вы знаете? – удивился я.

– Не нужно много ума, что бы понять, что после того, как Винченцо обосновался в доме, тебе живется не сладко. Ты ведь ещё там живёшь? – Я кивнул. – Иначе бы как ты оказался сегодня на улице? Да и во время оглашения завещания моего покойного друга, он не проявлял особой почтительности ни к отцу, ни к тебе. Я прав?

– Да, – кивнул я. – Это правда. Сегодня он сказал, что через три дня я должен покинуть дом.

– Что ж, это даже к лучшему! – обрадовался он.

Меня поразила его реакция. Я полагал, что он возмутиться такой несправедливости и будет осуждать Винченцо. Но спросить, почему, я не успел.

– Мы уже пришли! – заявил нотариус, жестом указывая на знакомые, едва различимые в темноте, очертания калитки, за которой черной горой возвышался двухэтажный дом.

Света в доме не было, должно быть его обитатели уже видели седьмой сон. Однако, едва мы пересекли небольшой садик у дома, к нам на встречу из-за двери выплыла рука дворецкого с крепко зажатым фонарем в руке. Вслед за фонарем появился сморщенный дряхлый старичок, работавший в семье Ломбарди, сколько я знал Армандо.

– Господин, я уж забеспокоился, куда вы запропали. Сейчас распоряжусь подать вам ужин. Где прикажете накрыть, господин? – его голос был наполнен почтения и заботы.

– Накрой в столовой, Эдуард. Я сегодня ужинаю не один! – устало распорядился тот.

– О, Синьор Алигьери, как же давно вас не было в этом доме?! – просиял дворецкий, разглядывая меня в свете фонаря. – Прошу простить меня, старый стал, сразу уж и не приметил вас. Вы истощали сильно! – заметил он.

Я улыбнулся в ответ.

– Ну ничего, сейчас я накрою на стол. Славный ужин любого приведет в порядок, – с этими словами он вернулся в дом, освещая нам дорогу.

После того, как мы наелись и за бокалом вина переместились в небольшой, но очень уютный кабинет Ломбарди, я, наконец, осмелился его спросить:

– Синьор Ломбарди, когда я сегодня упомянул о нежелании Винченцо видеть меня в доме отца и о том, что мне скоро предстоит его покинуть, вы не удивились и даже наоборот, я бы сказал, обрадовались. Почему?

Армандо устало вздохнул и потер одной рукой веко, затем поднял на меня глаза:

– Левино, ты мне как сын, неужели ты подумал, что я смог бы порадоваться твоим неудачам?

– Нет… – запнулся я, – но все же… ваша реакция показалась мне странной.

Тот посмотрел на меня изучающим взглядом и наконец, по отцовски улыбнувшись, похлопал меня по руке. Потом наклонился к столу и, порывшись в ящике, что-то достал. Он положил посреди письменного стола прямо передо мной кожаный мешочек, поменьше чем отдал мне перед смертью отец, но такой же, и какие-то документы.

Я вопросительно уставился на нотариуса.

– Я надеялся увидеть тебя до отъезда. Твой отец передал мне это на хранение не задолго до смерти, с просьбой отдать тебе, когда придет время. Он не хотел, что бы я отдавал это при Винченцо или еще кого-то, поэтому мне можно сказать, посчастливилось встретить тебя сегодня. Извини, что не смог исполнить просьбу раньше, все как-то навалилось разом. Я надеялся, что ты сам навестишь меня, ты же знаешь, как тебе здесь рады…

– Что это? – перебил его я.

– Это документы на судно, пришвартованное в Арфлюрере, также документы на счет в банке того же города, а в мешочке медальон твоей отца и кольцо матери, подаренное ей Горацием.

С легкой дрожью в руках, я потянулся к мешочку. Понадобилось некоторое время, что бы развязать кожаный шнурок, так как я нервничал, увидев эти вещи. Добравшись до содержимого, я вывалил его к себе на ладонь. В свете свечей вещи мерцали и поблескивали.

– Я и забыл о них, – у меня на глазах навернулись слезы, а к горлу подступил комок, но все же я разглядывал эти родные, более родные чем какие-нибудь другие в этом мире, вещи.

Кольцо было широкое с большим зеленым изумрудом в центре, напомнившем мне глаза матери, и украшенное по канту бриллиантами и рубинами. Медальон же в центре содержал огромный грубо обработанный алмаз с выгравированной на нем витиеватой буквой "Л", обрамленный широким и плоским золотым поясом на толстой длинной золотой цепочке.

– Гораций хотел, что бы этими вещами обладал ты. – Он указал на кольцо. – Он хотел, что бы и ты когда-нибудь испытал такое же счастье любить и быть любимым, как он. Он надеялся, что когда ты встретишь девушку, способную сделать тебя счастливым, ты подаришь ей это кольцо в знак вечной любви, как когда-то он подарил его Летиции. Надеюсь ты понимаешь, он знал, что оставаясь в родном доме, как в крепости ограждающем тебя от мира, ты никогда ее не найдешь, не узнаешь, что такое жить по-настоящему.

– Но он нашел, – сквозь подступивший ком в горле, попытался возразить я.

– Что ж ему повезло, – просто ответил нотариус, по отечески взирая на меня. -Такой вот парадокс, Гораций объехал полмира, что бы найти счастье дома. В твоем же случае, я думаю, все иначе.

Я с грустью посмотрел на медальон и блестящая капля-слеза упала на камень с буквой "Л". Я попытался незаметно стереть ее пальцем.

– Медальон же, носи как память о нем. – с теплотой сказал Армандо.

Я сидел с опущенной головой, глядя на вещи, которые знал с детства, так и не притронувшись к вину.