В наши дни, когда передовой авангард нашей родины – молодежь – потеряла веру в Бога, в науку и даже в самого себя, так нужны люди опытные, искренние, которые бы могли громким, авторитетным словом остановить поток людей, готовых по собственному желанию обратиться в холодные трупы.

Конечно, открыть глаза молодежи должна сама молодежь, студенчество, но мы нуждаемся в людях опытных, которые больше знают жизнь, чем мы, чтобы свое стремление соединить с опытом. И я – один из таких, которые страстно хотели бы помочь своим товарищам, – обращаюсь к Вам с горячей просьбой помочь мне в этом. Я бы очень просил Вас выслать мне ваши печатные труды, если они есть, посвященные этому вопросу. Может быть, есть где-нибудь печатная последняя ваша лекция «О ценности жизни». К сожалению, я не могу ни копейки послать Вам за это, так как сам я очень несостоятельный и с трудом могу послать даже это закрытое письмо. Может быть, мог бы заплатить за пересылку, но, во всяком случае, не за самые книги. Также, может быть, могли бы помочь и другими книгами (других авторов), которые, по-вашему, могли бы быть для нас полезными…

Но главное, о чем еще я хотел бы спросить Вас, так это о письмах таких людей, которых Вы имели такое счастье знать. По этому вопросу я хотел бы написать Вам особое письмо. Но пока все же хотелось бы коснуться этого здесь. Мне очень хотелось знать содержание некоторых из этих писем, в которых кто-либо из них говорит то, что важно было бы знать нам – молодежи. Все, что, по-вашему, не должно стать достоянием гласности, будет сохранено в тайне. Вообще, я ручаюсь за все, что Вы могли бы написать или прислать. Думаю, что не откажете в просьбе копий с таких интересных документов.

Писал ли Дарвин о религии, о Боге? И как, по-вашему, был ли он верующий человек? Это так важно знать.

Уже со времен моего студенчества, хотя я был только филолог, но с философскими в себе способностями, не только неверность, но умственная пошлость дарвинизма не возбуждала во мне никаких сомнений, оставляя все факты (открытые или замеченные Дарвином) верными. Факты – одно: и их никто не смеет поколебать. Но ведь факты надо объяснить, объяснять[579]…

Будучи (по задаче своей) теорией происхождения органических форм, она в действительности говорит только об их сохранении; или точнее и строже: о несохранении форм, за исчезновением которых остались те, которые наблюдаются. Природные процессы, описанные Дарвином, лишены какой бы то ни было созидающей, производящей силы[580]. Отдавая должное редкой способности английского ученого наблюдать и регистрировать факты, нельзя не заметить его неспособности сосредоточить внимание на внутреннем строении, а тем более – на внутренней жизни существ и явлений. Учение Дарвина слишком ясное и простое, умственно грубое[581]. Все в Европе почувствовали, что он религиозно оскорбил их, поскольку все богословы были полны безмолвного чувства, что есть что-то святое в том животном и растущем, виды чего, species[582], Дарвин вздумал толковать как глупую и бездушную мозаику[583].

Дарвин в высшей степени подошел к пошлости XIX в. Ведь он весь пошлый, этот век. О, как чувствовал я это с университетской скамьи… В своей элементарности и общедоступности дарвинизм подобен социализму, оба чтения не орудуют для своего усвоения больших знаний. Как теория Дарвина покончила с религией и цивилизациями, упразднила гвельфов и гибеллинов[584], ассирийцев и рыцарей, Фридрихов, Людовиков, Ричардов и иных прочих, так же точно социализм, т. е. два разговора со студентом, упразднил хартию вольностей[585], английский парламент и вообще всю скучищу Иловайского. Отсюда необузданная ярость устремления к Дарвину и социализму[586].

Вспомнишь Ницше и его: все рвется к сверхчеловеку! Эти порывы именно не могут не быть страдальчески, иногда уродливы, болезненны как будто бы: но – до времени, когда ясная форма, не слыханная и не виданная, вдруг вернется к покою, сияя новым сиянием происхождения – то видов: тут Дарвин совпадает с Ницше и Ницше с Дарвином[587].

Умственные устремления шестидесятников изначально были основаны на тех же элементарных и общедоступных суждениях, что и дарвинизм. Поэтому они и нашли в Дарвине столь понятную и столь удобную для их умозаключений фигуру. Так, они из русских лишь читали только себя и своих, т. е. Михайловский[588] читал Кривенку[589], а Кривенко читал Михайловского и т. д., и тем усерднее они читали иностранцев, причем больше всего – Дарвина. Это чтение – один из главных признаков этого поколения: все Шелгуновы[590] и Скабичевские[591] не могли съехать с гвоздя – Дарвин, Спенсер[592] и Бокль[593]… Они все сделались быстро дарвинистами… позитивистами… социалистами… марксистами… И в книгах своих говорили не о России, но о Дарвине, обезьянах и классовой борьбе. Вместе с тем при необузданной ярости устремления к Дарвину и социализму, а в чем-то и благодаря этому устремлению, кое в чем 60-е гг. были безумно счастливы[594]… Образ Дарвина, окрасивший целую эпоху жизни России, уйдет, как и другие ее приметы: Так вот не увидим завтра всего нашего времени, с парламентами, Дарвином и забастовками, быть может, потому, что этому веку не нужно было бессмертия души[595].

С чувством глубокого смущения начинаю это письмо к Вам. Мне так давно хотелось написать Вам, но все как-то откладывал, но теперь решил все же написать… Я понимаю, что Вы как писатель не можете вообще уделить сколько-нибудь времени переписке или простому письму постороннего для себя человека. Но бывают вопросы, когда душа просит ответа, просит и жаждет разрешения того или иного вопроса, когда молчание послужит к чему-нибудь печальному и плохому. Да и зачем писать книги, печатать их и распространять, раз нет общения между пишущим и читающим. А ведь только ради подобного общения и можно и нужно писать, чтобы конец самого процесса писания не был концом вообще, а только началом всего, что может и должно быть как результат распространения высказываемых автором идей. Пусть с того момента, как книга попадет на прилавок, между автором и читателем протянутся невидимые, неосязаемые, но крепкие нити… Эти нити нужны, ибо все иначе ложь, самообман… Не нужно тогда ни писать, ни читать, раз в будущем не предвидится появления таких золотых нитей доверия.

Я хочу Вам писать по поводу того, о чем, как я знаю (правда, больше понаслышке), Вы пишете, что повторяете много, много в разных многочисленных статьях и книгах. Из этого я заключаю, что этот вопрос для Вас важен, мало того, дорог и близок вам. А раз так, является потребность поговорить и, может быть, попросить совета в том вопросе, который ближе, чем все остальные, хотя, быть может, и не менее жгучие, вопросы.