– Заткнись, Кот, – подал голос староста группы Капустин, лениво и угрожающе потянувшись к Котову. – Гнида!

– Прошу прощения, ваша светлость! – Котов сел. Тишина воцарилась в кабинете – обманчивая, напряженная.

Сафонов поднялся.

– В чем дело? – спросил он Капустина.

– Да ничего, Сергей Антонович, – сказал Капустин, напрягшись встать, – болтает этот тип… слушать тошно.

– Садись.

«Опять что-то не поделили, – подумал Сергей Антонович. – И ведь не спросишь прямо, где там, сплошные тайны. Сами ни за что не скажут. Ты для них человек из другого мира, враждебного, так им нравится думать. Как же сложно объяснить им, что все мы – люди на единой лестнице, только ступеньки, на которых стоим, разные».

Долгий год эта группа приходила в его кабинет. Немного осталось им быть вместе – в декабре экзамены. Они расстанутся навсегда, а к нему придут другие. И так постоянно, отчего жизнь для него давно не чередование времен года, а чередование учебных групп.

Витя Меньшиков откинулся на спинку стула, вертит ручку в руке, задумался, того и гляди вымарает столешницу пастой – отмывай потом. Коля Добровольский сутулится, серый пушок над верхней губой означает усы, он холит их, то пощипывает, то поглаживает – нравятся. Юра Гурьянов щурит близорукие глаза – опять подрался, очки разбиты, на лице удивление. Вася Веселов губы поджал – все сомневается, а спросить – ни за что. Коля Звонарев приник к столу – трудно ему разогнуться, но разогнется. Этот обязательно разогнется. Сашка Капустин лениво поводит круглым мощным плечом, лыбится снисходительно, ума ни на грош, знает об этом, но на природу не ропщет, зато силой не обделен. К простенку меж окон жмется Котов, этот себе на уме – пройдоха, лицо красиво и чисто, но что-то злое нет-нет и проглянет, исказит правильные черты, искривит припухшие губы, потушит глаза…

– Будем работать? – спросил Сергей Антонович негромко.

– Будем.

Ожили, зашевелились, подтянули тетрадки.

– Коля Звонарев получает пять, – сказал Сергей Антонович и выставил первую оценку в новом году.

– За что? – заныл Котов.

– За то, что думает, – сказал Сергей Антонович. – А ты, Котов, думать ленишься, хотя мог бы.

– Я очень ленивый, – охотно согласился Котов, – К тому же думать нам не положено. Мы работяги, нам вкалывать ручками.

– А голова зачем? – спросил Сергей Антонович.

– Во всяком случае, не для решения производственных проблем. Возьмите, например, моего папашу. Он служит главным конструктором большущего завода. Так вот недавно в нравоучительной беседе со мной он высказался примерно так: его бесит, когда в книжках или по телеку работяг изображают этакими интеллектуалами с творческим подходом к любой проблеме. Если у него на заводе стрясется нечто подобное, он первым делом задумается о квалификации своих инженеров. Здесь я, представьте себе, сэры, солидарен с папашей, хотя во многом другом мы никогда не найдем общего языка.

– Во закатал речугу, – восхищенно ухмыльнулся Капустин. – Ведь умеет, гад. Дай только пасть открыть…

– Твой отец прав, – сказал Сергей Антонович в полной тишине. – Только эта мысль требует развития. Все, что создано инженерами, даже самыми талантливыми, без реализации не более, чем бумага. Путь от идеи к продукции – это прямая связь. На этом этапе верховодит создатель – инженер. Однако не менее важна обратная связь – воздействие процесса производства на инженерное решение. Вот эта-то связь без рабочего с хорошей головой, с высокой наблюдательностью неосуществима. Впрочем, мы отвлеклись. Вернемся к уроку. Перед вами электрическая схема силового привода токарного станка…

Слушали внимательно, только парень, сидящий за последним столом, воровато дернулся, стоило задержать на нем взгляд, что-то сунул в стол и смущенно опустил лицо.

Сергей Антонович продолжал объяснение, но никак не давался нужный тон, мешала неявная возня в углу. Там происходило что-то, чего он не понимал пока, но что уводило его от урока и уже начинало мучить.

Тогда он заставил себя не смотреть туда. Не выход, конечно, но лучше не давать воли нервам, воображению, лучше переждать, сохранить спокойствие, – разгадка придет обязательно.

Урок шел своим чередом, ребята дослушали объяснение и сразу же принялись задавать вопросы – без приглашения, сами. Большого труда стоило внушить им эту нехитрую необходимость – задавать вопросы немедленно, как только они возникнут. За год усвоили – и за лето не выветрилось из голов, отметил он удовлетворенно, – что объяснения объяснениями, а вопросы вопросами, что одно без другого, пожалуй, не существует, во всяком случае, для него, что вопросы должны быть по делу, – серьезные, если же нет их вовсе, значит, он напрасно старался, тратил время.

Поначалу, чтобы привыкли, он даже отметку ставил за удачный вопрос, и едва ли не с большим удовольствием, чем за хороший и полный ответ.

Незаметно беседа смещалась в нужном ему направлении, постепенно, естественно возникали его вопросы к ним. Он вопросы подбрасывал вроде бы невзначай, разжигая дух состязания. Немедленно загорелись споры по поводу вариантов схемы, посыпались предложения, и не главной была их суть, главным было активное, на глазах постижение истины, то, чего, по его мнению, недостает плохим педагогам.

Уже кто-то кричал, жаждая высказаться, кому-то в сердцах съездили по затылку, кто-то молча и исступленно махал растопыренной пятерней, привлекая внимание, – вся эта суматошная перебранка на первый взгляд могла показаться неуправляемой, но Сергей Антонович знал, что это не так. Его жеста будет достаточно, чтобы восстановилась тишина и порядок.

Однако он не спешил. Перед ним теперь был класс именно в той фазе высшей активности, о которой столь мудро трактуют с высоких трибун. Он наблюдал цепную реакцию проблемных ситуаций, разрешаемых самостоятельно, без нажима или подсказки извне. Это был управляемый взрыв – совершенный акт познания. Одновременно это была игра, игра высокая, может быть, высшая из игр.

«А без этого как?», – спросил он себя и понял, что продолжает изнурительный спор с женой, что такой вопрос самому себе не имеет смысла – он ответил на этот вопрос всей своей жизнью. Жена на него уже не ответит, уж коли до сих пор не удосужилась ответить.

Он представил ее в аудитории перед потоком студентов. Она говорит, говорит легко и кругло. Слушают со вниманием, в конспекты заносят здравые мысли. Он и сам слушал ее не однажды. Каждое ее слово было понятно и близко, точно сам произнес его. Однако пришло время, и он вывалился из силового поля бездумного почитания. Ее успехи перестали казаться ему достойными внимания, скорее, были они результатом умелого перепева сказанного другими людьми, отчасти забытого, отчасти же так далеко упрятанного, что простому смертному не дотянуться до них.

В педагогике нет теоретиков – это было его убеждением, есть лишь практики – Сухомлинский, Макаренко, множество других.

Педагогика вся в жизни, текучей, изменчивой, ставящей в тупик на каждом шагу.

Педагогика в реальном классе, у реальной доски, перед множеством душ, среди множества ускользающих характеров.

А теория, что ж, она тоже нужна, он отрицать не станет, но это должна быть теория, оплодотворенная практикой, каждым своим выводом работающая на практику.

«Незаметно сам становишься теоретиком, – трунит над собой Сергей Антонович, – а урок между тем идет и спор выдыхается…»

– Молодцы, – сказал он, – поработали отлично. А теперь запишем в конспект главное.

И тогда случилось то, чего подсознательно ждал он едва ли не весь урок. В углу, где сидел этот странный и тихий парень, фамилии которого Сергей Антонович, как ни старался, не мог вспомнить, что-то звонко упало на пол, покатилось. Парень проворно нырнул под стол и немедленно стало ясно, в чем дело: лицевая панель лабораторного стенда, стоящего справа от него, зияла пустыми отверстиями под приборы – самих же приборов как не бывало. Из отверстий торчали концы проводов.