Но что было делать с телами, которые вопреки нашей нераздельности свыше жили на земле каждое своей отдельной жизнью и каждое в своем времени?

Мне показали их в нашем саду старшие девчонки – «парочку», как тогда говорили. И я до сих пор помню, как пахла белая травка, которая росла там облачком, над ней вился и никак не мог сесть шмель, а еще в траве росли красные мелкие гвоздички и бились загорелые Люськины ноги. А с самой Люськой брат делал что-то отвратительно непонятное, от чего желудок мой противно покатился вниз живота и затрепыхался там.

Я убежала и спряталась на чердаке. Лежала на старом пыльном пальто там до темноты и надеялась, что сердце мое разорвется на части.

Крутила на старом пальто облупленную пуговицу, которая никак не хотела отрываться, а когда услышала, что брат поднимается ко мне по лестнице, то готова была убить его, себя.

Он, кажется, обо всем догадался, или девчонки ему рассказали. Молча присел рядом, достал папироску – отцовскую по запаху – и долго дышал в темноте огоньком.

Я боялась шевельнуться, хотя меня раздирали демоны.

– Знаешь, она не первая, – сказал он мне вдруг, и я мгновенно поняла, почему он это сказал, что значит не первая.

– Я тоже хочу, – сказала я пересохшим голосом.

– Вот об этом и думать не смей! – погрозил он мне в темноте огоньком.

И я опять сразу все поняла, почему не думать и что никогда, никогда мне нельзя и подумать об этом.

И я стала стучать кулаками по пыльному воротнику пальто под собой.

Мы сидели в темноте на чердаке, сквозь раздвинутые доски были видны звезды и клочья неба, которые прикрывали иногда звезды облаками. Пахло душистым табаком – это мама во дворе поливала свой цветник. А казалось, все это уже кончилось навсегда: мама, запах мокрой земли, звезды.

Я колотила и колотила кулаками в темноте по меховому воротнику, пока не подняла такую пыль, что мы оба расчихались.

Первым не выдержал и рассмеялся брат. Я оскорбилась, но, чихнув особенно громко, и сама не выдержала.

Так мы сидели и смеялись в темноте, пока я изо всей силы вдруг не стукнула его кулаком по губам. Я почувствовала, какие горячие у него губы под моим кулаком, и я стукнула еще и еще раз, пока не брызнула кровь, пока он не поймал мою руку и не сказал охрипшим голосом:

– Ты что, сдурела?

– Будешь знать, – сказала я и стала спускаться по лестнице вниз.

…мне часто снится сон про то, как в пустом коридоре коммунальной квартиры звонит телефон.

Я знаю этот телефон – старый, черный, висит по старинке на стенке, оклеенной бордовыми с золотом обоями.

Я жила когда-то в той ленинградской квартире, но тот, кто звонит, об этом знать не может – его не стало задолго до того, как я поселилась там. Во сне я снимаю трубку и слышу голос:

– Инка?

Так звали меня сто лет назад. И мне странно было слышать это имя сейчас, когда волосы у меня белые, как снег.

– Инка?

И больше ничего.

Это голос мальчика, которого звали Боб, его убили те самые сто лет назад по ошибке, просто потому, что он бежал по платформе – выскочил на пару минут из поезда дальнего следования купить свежую газету, и его спутали с кем-то, которого догоняли.

Его отец, дипломатический работник в отставке, а точнее, провалившийся разведчик, сосланный в наш пыльный городишко, приучил сына, что утро должно начинаться с газеты.

Честно говоря, отец мне нравился гораздо больше. Он не был похож ни на кого в нашем городе. Сейчас я так понимаю, что я ему тоже нравилась, – голубоглазая длинноножка, которая не любила его сына.

В первый раз мы пересеклись с Бобом, когда я была в третьем классе.

Я ходила в музыкальную школу – в белом летнем пальтишке с огромной папкой для нот, – и каждый раз в конце заводской улицы меня ждали мальчишки, чтобы по-разному обидеть.

Брат не предпринимал ничего – когда я ему пожаловалась, он хладнокровно пожал плечами: «Ну так дай им сдачи». Я плохо себе представляла, как это сделать.

Как-то я ударила одного по щеке и пискнула: «О! Негодяй! Подлец!» – как в кино, в котором побывала до того один раз.

Брат взял меня на шпионские страсти, и там под зловещую музыку героиня в белой юбке красиво била по лицу злодея, а потом красиво умирала, опять-таки под музыку. Вкупе все произвело на меня такое сильное впечатление, что я начинала рыдать потом каждый раз, стоило мне услышать любую музыку, даже по радио.

И вот, удивляясь, как на самом деле трудно ударить другого, просто в буквальном смысле рука не поднимается, я все же, как героиня в той белой юбке, так-сяк сделала это – и тут же разрыдалась, к поросячьей радости мучителей.

Теперь они еще издали начинали завывать: «О! Негодяй! Подлец! О!»

А однажды под эти завывания окружили и стали прутиками лозы задирать мне пальтишко.

Мама, по каким-то своим представлениям, обшивала мои трусики кружевами по низу, нам обеим это очень нравилось, – и вот теперь свежесрезанные прутья уже до верха зазеленили мне ноги, и свора добиралась до кружев.

Жаль мне так стало этих исключительных кружев или что – у меня вдруг как граната в голове разорвалась.

Я изо всей силы стукнула, не разбирая, ближнего папкой по голове – ноты рассыпались и затрепыхались по асфальту, а я, которая всего больше почему-то боялась, что ноты когда-нибудь выпадут, почувствовала вдруг дикий восторг.

Вырвала прут из рук остолбеневшего от удара рыжего и стала хлестать его прямо по веснушчатой роже. А потом бросилась на остальных, повырывала у них скользкие ветки, сгребла в пучок и стала хлестать этим пучком налево и направо, стараясь свободной рукой еще приблизить к себе, кто попадался, чтобы алчно увидеть следы на щеках и шеях.

Да, это было «упоение в бою», уж точно.

Мальчишки побежали, кажется, даже с ревом.

А я собрала ноты, завязала папку и пошла своей дорогой, как самурай.

Больше я тех мальчишек на углу не встречала.

Но вот через какое-то время я заметила, что каждый раз от музыкальной школы до дому за мной идет высокий светловолосый мальчик, по виду старше меня. Сначала я не обращала внимания – я совсем перестала бояться после того случая. Потом стала невольно оглядываться – он шел за несколько шагов, не меняя расстояние между нами.

День, два, три, неделю.

Я задумалась – вот так просто наброситься на него и проучить? Что-то мне не позволяло такого сделать. Я стала нарочно замедлять шаги. Он тоже. Я стала почти бежать – он тоже.

И вот в один день я прислонила аккуратно папку к первому встречному столбу и повернулась лицом к преследователю – как новоявленный самурай я просто не видела другого выхода, хотя плохо представляла, с чего начну.

А он не остановился и не сделал вид, что рассматривает провода или забор, как бывало, – а продолжал двигаться по солнечной стороне прямо ко мне, пока не подошел совсем близко, так что я уже готова была толкнуть его в грудь.

– Давай дружить, – неожиданно сказал он.

Это было, как если бы он ударил меня в лоб. Я опешила.

А он смиренно стоял передо мной, и я рассматривала его умоляющие глаза и уже облупившийся от раннего весеннего солнца нос.

– У меня есть брат, – ответила я наконец надменно.

– Давай и я буду, – сказал он.

– Ты, ты просто дурак! – выкрикнула я и побежала.

Он догнал меня и протянул забытую папку.

– Дурак! – выкрикнула я еще раз уже со слезами, а когда прибежала домой, то долго почему-то плакала и никому об этом не рассказала.

А потом на городском межшкольном балу в восьмом классе он опять подошел ко мне, и я его сразу узнала, хоть все эти немыслимо долгие для детства годы мы жили как будто на разных планетах, ни разу не встретившись, – он учился в другой школе на другом краю города.

Мы встретились, и я перестала быть одиноким самураем в отсутствие брата, который учился в далекой столице.