Напоследок стрельнув плазменными снарядами… и не зная, успел ли подбить кого или нет, я выскочил наружу из дота, рушащегося, словно карточный домик.

И кинулся наутек. Вернее, мог бы кинуться, если бы пришельцы…

Если бы гадские пришельцы не сделали худшее, что можно было сделать по отношению к человеку, боящемуся высоты!

Я успел сделать несколько шагов, прежде чем ближайшая посудина Чужих подцепила меня «гравитационным сачком». Искусственным гравитационным полем, с помощью которого, если верить журналюгам, НЛО похищали людей.

Подхваченный невидимой, но непреодолимой силой, я воспарил над поверхностью Марса. И, замирая от ужаса, устремился в небо… нет, к летательному аппарату пришельцев.

Говорят, перед смертью время для человека замедляется. Давая ему возможность вспомнить всю свою жизнь. Лично мне прожитые годы в тот момент не вспоминались. Но вот происходящее успело сделаться похожим в моих глазах на замедленный фильм.

Зависнув в нескольких десятках метров над красноватой марсианской пустыней — и на пути к аппарату Чужих, я видел, как на перехват к нему движется один из наших глайдеров. И уже выпускает ракету, надеясь сбить инопланетную посудину. Но и сам, и ракета, да и аппарат пришельцев замерли в небе, словно попали не в скудную атмосферу Марса, а в вязкий кисель.

Точнее — замерли у меня перед глазами. А я в тот растянувшийся миг, как ни хотел, не мог ответить, что бы предпочел: угодить на борт инопланетной посудины или сверзиться вниз, рискуя разбиться, если аппарат пришельцев будет подбит.

Не знал, просто не представлял, что для меня лучше из этих двух вариантов. Или, правильнее сказать, что хуже.

Зовите меня Терри Джонс и никак иначе. Я имею в виду — никакого сюсюканья, никаких бабских соплей и всяких там «мисс» и «леди». И не приведи Господь, вы назовете меня Терезой. Как меня окрестили в детстве, мнения моего не спросив.

Наверное, назвав меня в честь той, знаменитой монахини, родители надеялись, что я стану таким же синонимом милосердия, как моя тезка. И почти уверена, они остались разочарованы. Потому и вы, если сами хотите избежать разочарования — не зовите меня Терезой. Попадете пальцем в небо. И не только из-за того, что в армии милосердием считается добить раненого, а тем, кто вкладывает в это понятие другой смысл, делать среди ребят в форме нечего. Просто с детства меня привлекал совсем другой пример. Совсем другой образ я привыкла примерять на себя. И помощь ближнему, сострадание к каждому встречному, ему совершенно не свойственны.

Лучше называйте меня «эта черномазая сучка». Лично, в глаза — в том числе. По крайней мере, так будет честнее. По крайней мере, я пойму, что вы не собираетесь ни подкатить ко мне, ни лестью в чем-то меня обязать. Всего же остального я не боюсь.

Окей? Надеюсь, мы поняли друг друга.

Мой позывной Пантера, и этим все сказано. Держу пари, похожи мы с этим зверем не только по цвету. Если это не так — меня может смело пустить по кругу весь личный состав нашего боевого крыла. Где, на секундочку, я единственный боец, укомплектованный сиськами, за исключением, разумеется, Здоровяка Берни.

Самая известная пантера, персонаж из диснеевского мультика про Маугли, выглядит, скорее, комично. А зря. Это смертельно опасная беспечность — смеяться над хищниками. Реальная пантера одновременно изящна, грациозна, не лишена внешней красоты — и в то же время смертельно опасна. Она не разменивается на запугивание подобно фанфарону-льву или прямолинейному простаку тигру. Но подкрадывается бесшумно, а нападает не для того, чтобы показать удаль и самоутвердиться за счет другого зверя. Но исключительно чтобы убить. А убивает пантера так же легко, как движется.

Тот же Здоровяк Берни как-то с ухмылкой поинтересовался, бывают ли у меня (неужели даже у меня, Терри Джонс?!) критические дни. Приколист гребаный. Выступал бы лучше в барах, на сцене для стендапа. С его талантами… а главное, внешними данными, даже и говорить что-то не требуется. Достаточно снять рубашку, майку — и публика укатывается со смеху, аж вся в слезах.

Нет, определенно, в армии он зарывает свой талант. И ладно бы в землю. А то ведь в марсианский песок — судя по цвету, как будто зассанный всеми котами галактики. Которые еще потом здесь же истекли кровью.

Ну да ладно.

Шутки шутками, но лично я себя никогда не считала «мужиком в юбке». И не понимаю нытья разных дурочек, которые якобы имели несчастье родиться не в том теле. Не того пола, я имею в виду.

Нет, просто я привыкла искать, пробовать и выбирать. Выбирать из того, что понравилось, когда попробовала. И плевать, если мой выбор не очень-то вписывается в стереотип того, что должно нравиться настоящей женщине, и чего она должна хотеть. Кто виноват? Я… или все-таки эти дурацкие штампы, чьи приверженцы не хотят, а порой даже не могут в упор заметить ничего странного, необычного, в привычные рамки не укладывающегося? Зато когда замечают — о-о-очень удивляются!

И, кстати, о юбках. Сколько себя помню, в сознательном возрасте почти не надевала ни юбок, ни платьев. Все из-за той же неприятной, неудобной для кого-то, привычки выбирать. Лишь разок я пошла здесь навстречу надуманному правилу — на выпускном в школе. Но и тогда нашла способ отыграться, заманив в укромное местечко одну смазливую цыпочку. С нею мы и обжимались, когда нас застукали.

На людях, кстати, цыпочка та — недотрога и сама скромность. Овца-девственница прямо. Лишний раз взглянуть на парней боялась, молча краснела в ответ на их грубые неуклюжие комплименты. И готова была весь вечер просидеть над одним полупустым бокалом. Хотя, к примеру, язычок у нее оказался… хм, вполне даже рабочий.

Надеялась, небось, бедняжка, что это останется нашей маленькой тайной. Наивная! Не понимала своим куриным мозгом, что я сама хотела, чтобы нас обнаружили. Сама так рассчитала, ибо на каждый укромный уголок найдется пара любопытных глаз и чутких ушей. И не одна.

Готова поспорить, до сих пор не может простить, что «эта черномазая сучка» ее подставила. А ей, цыпочке, урок: никогда ничего не бояться. Можно что-то принимать в своей жизни или не принимать, можно даже избегать чего-то упорно. Но вот выказывать страх — ни в коем случае. Страх, если верить зоологам, привлекает хищников. Например, какую-нибудь двуногую пантеру.

Мои предки сначала были рабами, потом париями, которым запрещалось входить в заведения для приличных людей. Но где-то полвека назад отношение к нам резко поменялось, и мои собратья по цвету кожи стали восприниматься добрыми янки как нечто среднее между грузом хрупкой посуды и редкими экзотическими зверушками. Требующими заботы, и охотиться на которых ни в коем случае нельзя.

Вот застрелил, скажем, белый полицейский или охранник чернокожего. И сразу по всей стране охи-ахи: расизм, Ку-Клукс-Клан опять голову поднимает. А то, что перед этим вышеупомянутый чернокожий сам уложил нескольких человек, не интересует никого, кроме их родных и близких. И тем более всем плевать, что застреленный охранником или полицейским ублюдок явился в кафе или торговый центр, совершенно потеряв человеческий облик вместе с остатками мозгов.

Лично я, не будучи дурой, понимаю, что за этими истериками и крокодиловыми слезами по поводу расизма скрывается совсем другое отношение к нашему брату. Не как к хрупкой вазе — но как к куче дерьма. Которая воняет, не радует глаз; которую хочется убрать подальше с глаз долой — в Гарлем и другие подобные места. И с которой худшее, что можно сделать, это первым дотронуться до нее.

Но даже такое отношение мне на руку. В конце концов, та же куча дерьма вряд ли имеет что-то против того, чтоб ее не трогали. И если уж отморозок, устроивший пальбу, считается жертвой при условии, что он черный, тем более никто не станет щемить одну черномазую сучку, вполне себе законопослушную. Пусть даже представления о личной жизни у нее… несколько нетрадиционны, а кому-то даже покажутся непристойными. Например, какому-нибудь фермеру из Аризоны или Алабамы, до сих пор вешающему над своим домом флаг Конфедерации. С тоской, не иначе, по тем старым добрым временам, когда разговор с черномазыми был коротким и по длительности равнялся времени удара плеткой. Еще он, фермер этот, каждое воскресенье наверняка ходит в церковь, любит на людях обозвать «гнездом разврата» любой город с населением более ста тысяч человек. Но вот чем он сам занимается, оставшись в конюшне наедине с любимой лошадью или с овцами в хлеву, не знает, наверное, даже святой отец, которому этот внешне добропорядочный трудяга регулярно и искренне исповедуется.