— Даже если так, — на выдохе говорю я, только сейчас заметив, что беспрестанно тереблю свои запонки в надежде расслабиться. Не думать. Успокоиться. Не думай, черт тебя дери, не думай. Чужой голос должен быть громче твоих мыслей. — Не имеет разницы то, как вы это называете. Моей гениальностью или вашей непрофессиональностью, проблема в том, что если все действительно так, то…

— То ты действительно можешь выстрелить даже в него, да, — она закрывает глаза, выдохнув. — Поэтому тебя ненавидят и боятся. А Босс любит. Никто не знает, почему.

— Я знаю, так что этого достаточно, — я криво усмехаюсь.

Мою усмешку подхватывает Вельзевул. Говорит:

— Я же говорю. Ты всегда на шаг впереди нас.

Плетущийся впереди.

лучше быть догоняющим.

Я трясу головой.

Нет, это не об этом.

— В любом случае, может, ты нас и бесишь. Может, и ненавидим. Но, — она глубоко вдыхает, прежде чем продолжить: — мы все признаем твой вклад. Мы всегда знали, что Босс не подбирает мусор. А мы ведь знаем, с каких темных мест ты пришел. Полагаю, без них не было бы и тебя. Продукта мерзости.

— Мусор, — вторю я, криво усмехаясь. Она впервые за весь диалог смотрит на меня. Моргает. — Да, это подходящее слово. Так что насчет Джеба? Ты вылила на меня свою порцию ненависти, я не вправе отбирать твоё на это право, но, все-таки, я по работе. Что за Джеб?

— Почему же ты не выяснил это без моей помощи? — передразнивает меня она, щурясь так по-блядски, что мне захотелось её ударить. Я держу руки при себе. Никто не должен в действительности знать, что этот ребенок с аутизмом может воспользоваться своим пистолем и вседозволенностью. Не вытаскивай козыри до конца игры. Не обнажайся. Ещё слишком рано.

— Потому что я не гребаный экстрасенс, Вельзевул. Или, если быть точнее, Марта. Это уж я был в состоянии узнать.

— О, интересно, — она трет подбородок. — И что ещё ты знаешь?

— Ничего интересного. Это было давно и мне было нечего делать. Немного про твою семью, про твоего отца, про твоего бывшего мужа и ребенка. Ещё вы взяли собаку из приюта.

Она хлопает пару раз в ладоши и кивает.

— Ты ведь понимаешь, что я не собираюсь ничего тебе про него говорить?

— Я понимаю теперь другое. Понимаю, что ты, кажется, не совсем на нашей стороне. Или назови мне другую причину, почему ты ставишь под опасность нас только из-за своих вкусов в мужиках?

— Опасность?

— Какова вероятность, что это не он сорвал то задание? Он предоставляет нам информацию? А какие шансы на то, что он не дает нашу информацию кому-то другому?

— У него не было той полноты знаний об этом, чтобы полноценно сорвать.

— А откуда у него была та неполноценная часть?

Она осекается. Тихо цыкает, отводит взгляд и прикрывает глаза.

Я опираюсь локтями на свои колени, подаваясь к ней лицом. Я говорю:

— Послушай, я, может, и не самое светлое пятно на вашей биографии, может, я и псих, может, я тут на птичьих правах, это все равно не имеет смысла, пока я разграничиваю свою личную жизнь и эту работу. Вы можете меня ненавидеть, можете презирать, но я всегда ставил это место выше всего. Вы можете считать мою позицию любимчика незаслуженной или выигранной за счет моего ползания там, куда вы не достали, но проблема в том, что я всегда, слышишь, всегда ставил это на первое место. И Босс это знает. А от тебя я этого не вижу, Вельз.

Она молчит. Смотрит на меня и молчит. Снова отворачивается.

— Ты можешь игнорировать меня, но что вы будете делать, когда об этом узнает Босс? Ты ведь знаешь, какая у него фигура на этой шахматной доске. И все мы боимся знать, что он делает, когда действительно зол. Не боишься за своего любовника?

— Он не мой любовник, — цедит сквозь зубы она, проведя ногтями по ручке кресла. — Лечись от своего синдром самозванца, Кроули. Ты бешеный.

Она говорит это с такой тихой злостью, что у неё едва зубы не скрипят. Я вижу себя в зеркальном отражении. Свои плечи, свое лицо, свою позу. Я слышу свой голос.

Птицы одного оперения.

Поэтому Босс за шкирки втащил меня сюда. Он знал, что делал.

Но никто из нас не хочет знать, что конкретно он делает и почему.

— Я уверена, что это был не он. Ему нет резона.

— А знаешь, чего ещё ему нет? Веры. Никому из нас её нет. Я закрою глаза сегодня. Но не значит, что я сделаю это в следующий раз. Я не могу забраться в твою голову, но я все ещё могу получить доступ ко всем твои электронным носителям. Адресные книжки и смс. Твои звонки и записи с фейстайма — что угодно.

— И почему ты не сделал это сразу? Тогда, когда взломал мою почту?

Я улыбаюсь. Да, конечно же, она поняла, что это был я. Она не могла не понять.

— Потому что я уважаю всех вас. Можешь презирать меня, ненавидеть — что угодно. Но все мы тут повязаны одним и тем же. Это то, что не позволяет мне лезть своими глазами в твою жизнь. Но я не могу никому гарантировать свою непричастность на постоянной основе. В конце концов, рано или поздно, меня попросит об этом Босс. А все мы знаем, что происходит, когда приказывает он.

— Происходит то, что никто не имеет права отказываться или плохо выполнять свою работу, — она снова трет глаза. — Ты невыносим. Меж тем, у Джеба кое-что для тебя есть.

Что?

Я моргаю. Зависаю на секунду, пытаюсь обработать информацию. Не нахожу никакой логики и лишь вдёргиваю бровь.

— Джеб? Серьезно? — звук, который выходит из моего горла что-то между смешком и охом удивления. — Откуда он знает обо мне?

— Если ты не забыл, то я знаю о твоих проблемах с рядом убийств. Джеб сказал, что ты, скорее всего, узнал о тех мелких убийствах.

— Откуда он?..

— Что, тебе не нравится, когда кто-то играет по твоим правилам? Не нравится думать, что не ты один такой умный? — она усмехается, чуть щурясь, смотря на меня. Пытается выследить мою реакцию, но на мне по-прежнему очки. — На самом деле он просто знает, что кто-то залез в чужую базу, которая недоступна для Лондонской полиции.

Полиция?

Откуда он знает что-то про полицию?

— Я думал, он работает на нас? Нет? — я непонимающе хмурюсь. Полиция. Откуда ему могло быть известно хоть что-то о полиции? О той базе, в которой, видно, рылся Азирафель. Он не обратил внимания на айпи? Хотя Азирафель, возможно, погасил свой сигнал, чтобы не палиться лишний раз. Ему потом проблем не оберешься.

— Он просто наш пособник. Не более, — она пожимает плечами. — Я говорю о том, что у него есть некоторые видеозаписи с мест преступления. Конечно, их глушили, вырубали, обрезали и лепили новые, но у него получилось что-то восстановить.

Сердце ударяется о мою грудную клетку так, что я могу ощутить фантомную боль. Я смотрю ей в глаза. Хмурюсь. И натягиваю очки, закрывая их полностью.

Невозможно сопоставить две детальки пазла, если они — из разных коробок.

Как эта деталька могла попасть ко мне?

Почему?

— Какая трагедия, гениальный Кроули чего-то не понимает, — она фыркает, открывая крышку макбука.

— Я не гениальный, — выплевываю я, и после её слов меня корежит так, будто бы я услышал какой-то мерзкий звук. Но единственного здесь мерзкого — только я. Так ведь? — Вы сами это придумали, хватит.