— Да, это отвратительно. Педофилов нигде и никто не любит. Вот почему ты так привязан к детям и против их убийств. Теперь понятно, — он кивает. Его бровь вздернута. Возможно, он не ожидал некоторых вещей. В любом случае, мне надо продолжить.

— Может быть…

Она рассказала мне, что ей страшно, больно и мерзко. Что ей сложно сидеть, больно бегать. Её постоянно тошнит. Когда она попыталась рассказать мне, как это произошло, её стошнило.

Я дал ей ещё одну таблетку успокоительного.

Мы не шли в полицию. Отец запугал нас тем, что нас отдадут в приют, и всю жизнь мы проведем в закрытом учебном заведении, где у нас не будет никаких мультиков, друзей и свободного режима сна. Он сказал нам, что там нам будет ещё хуже.

Тогда я не понимал, что хуже уже не будет.

После этого я слышал, как каждую ночь моя сестра плачет.

Я не мог смотреть ни на отца, ни на мать. Как она могла делать вид, что ничего не замечала?

Потом я узнал, что она все прекрасно знала.

Я продолжал ненавидеть себя за свое бессилие. Меня рвало злостью, страхом и отчаянием. В одиннадцать я впервые убил какого-то пацана. Моего одногодку. Забил до смерти битой, которую потом выбросил то ли в ручей, то ли ещё куда. На труп я натравил собак. Не знаю, пытались ли они разбирать это дело, но меня даже не было в подозреваемых.

Я выкинул по дороге свой окровавленный бомбер, отстирал дома кроссовки от крови и лег спать. И понял, что я ничем не лучше своего отца. В ту ночь я так и не заснул. Я помню это, потому что я все время слышал, как кто-то ходил по дому, что меня уже ищет полиция, думал, что меня найдет дух этого парня. Так продолжалось еще неделю. Потом я понял, что меня никто не искал.

В общем, право я имею, к какому выводу я тогда пришел. Ну, не тогда конечно, Достоевского я открыл для себя многим позже, но мы не об этом.

Я стал таскать свою сестру по своим компаниям, чтобы ей стало чуть легче. Я знал, что это не помогает ей точно так же, как не помогло мне, но я хотя бы пытался. Ей, вроде нравилось.

Среди них нас называли «псинами Тауэр-Хамлетса».

Потому что мы оба были жуткими, злыми и пугающими. Наши взгляды и движения. Я ввязывался в драки снова и снова. Я пугал и вызывал уважение. Я был у всех на слуху.

Некий худой пугающий пацан, который почему-то знал, как правильно драться, а не просто махать кулаками. Странный пацан с высоким болевым порогом. Мальчик с таблетницей, в которой находились наркотики (на самом деле простые сильнодействующие обезболивающие).

В один из вечеров, когда я промывал содранное колено водой, после падения со скейта, Лиза сидела возле меня. Долго смотрела в пустое место. Послала на хер какого-то нашего дружка, когда он её окликнул, и своим мертвым голосом сказала:

— Кажется, всё стало ещё хуже.

Мне тогда исполнилось четырнадцать, ей — тринадцать.

— О чем ты?

— Я же говорила тебе, что отца, кажется, доконал стресс, поэтому я не вижу его члена месяцами?

— Ну, — я словил кинутый мне бинт какой-то девчонкой старше меня на года три. Разорвал его.

— Он не импотент. Что-то не так.

— О чем ты? Лучше бы радовалась, что тебе перестало перепадать. Он вчера мне чуть руку не вывихнул, — я криво обмотал колено, потуже завязал узел. Посидел, подумал и ослабил его. Скейт, на котором я сидел, чуть дернулся, но Лиза схватила его за край.

— Я слышала скулеж. Из подвала. Будто скулит собака. Но у нас нет собаки.

Я моргнул. Посмотрел вперед. Девчонка проделала FS Bigspin, довольно ухнула и словила несколько аплодисментов. В голове раздался скрежет того, как кто-то съехал с горки и навернулся. Я поморщился. И задушено сказал:

— Я не хочу проверять.

— Я тоже боюсь.

Она сидела на асфальте. Такая до ужаса худая. Такая до ужаса злая.

Такая же, как и я.

Псины Тауэр-Хамлетса.

Мне кто-то слабо отвесил подзатыльник и крикнул в спину:

— Эй, рыжий, завтра в восемь. Мы хотим продолжить у Эми в бассейне. Не опаздывай.

Он помахал мне рукой. Лиза вытянула ноги.

— Не пойдем? — грустно спросила она. — Я не видела бассейна с семи.

— Ты можешь идти, а я — нет. Доконают потом вопросами о синяках.

Моё тело — музей гематом на выезде. Целая куча, разных форм и размеров.

— Скажешь, что подрался, защищая меня, — она схватила меня под локоть, уткнувшись подбородком в плечо. — Пожалуйста?

— Ладно, мать твою, ладно.

Бассейн был неплохим вариантом, чтобы не думать о чертовом подвале и о члене нашего отца. Никто не хочет думать о члене своего отца.

На следующий день мы вернулись в четыре утра. С мокрыми волосами, мы залезли через окно. Пришлось сочинять байку про синяки. В воду залезать было проблематично. Кое-где жутко щипало, но я потом привык.

— Слышишь? — она схватила меня за руку, и застыла в полметре от моей комнаты. Я прислушался и через секунд десять услышал скрежет и странный звон. Будто железа. Там, внизу, что-то было. Что-то живое.

Но мы по-прежнему были слишком напуганы. По крайней мере, мою сестру больше не насиловали. И мы пытались сделать вид, что всё было нормально.

Даже когда отец звал меня к себе, а потом брал оружие из его коллекции, которая висела прямо над кроватью, и рассказывал мне про то, что конкретно он сделал вот этой штукой, я пытался делать вид, что все было в порядке. Пока он не засунул ничего из этого мне в глотку или задницу, пока он не насиловал Лизу — всё было в порядке.

Моя мать тем временем лучше любого другого отыгрывала роль того, что все было нормально. Никаких криков. Никакого внимания на нас с сестрой. Будто бы нас не существовало. Какое-то время мы жили нормально. Возвращались поздно ночью, пробовали алкоголь, иногда наркотики. Лиза, правда, не хотела, и только изредка пила алкогольные коктейли, а я тогда подсел знатно.

Не знаю, стоит ли это уточнений, но я… я был не в порядке. Как и моя сестра. Она не встречалась с парнями, боялась флирта и ей было мерзко от одного слова «порно». Пыталась далеко от меня не отходить и не лезла на рожон. Она пыталась спрятаться в тени. Будто бы там, если что, то рука отца её не найдет.

А я пошел в раздрай. Я был нервным и дерганным. Постоянно лез в драки, закипал с полуоборота, полюбил алкоголь за то, что под ним мне становилось легче. Без него я носил в себе неподъемную тяжесть. Боль. За сестру, за себя, за бессилие, за наш общий страх. Сходил с ума. Ночами орал в подушку, кусал руки и бил матрац. Меня выкручивало этим.

Буквально.

А под алкоголем становилось легче. Не было боли. Только легкость. Потом наркотики. Сестра умоляла кинуть, а я тогда понял, что не смогу. Не было никакого «да если я захочу, то…».

Уже тогда я понял, что нет, не захочу. В жизни не обменяю чувство легкости ни на что. Галлюцинации и бред, легкость и эйфория.

В любом случае, это никого не волновало кроме моей сестры.

Но едва ли она могла хоть что-то сказать человеку, который периодически валяется с нервным срывом, в истерике и выдиранием собственных волос и царапании своей кожи до крови.