Их жизнь ничего не значит. И смерть — тоже.

Это просто создание действия для перебивки между сценами, для развития главного героя. Что угодно. Они созданы для того, чтоб забить эфирное время. Они созданы, чтобы умереть.

Другие люди переставали иметь в моих глазах смысл.

Я уже не говорю о животных.

«Мы вспороли ему живот, и он остался жив».

Собака, которой на следующей день я вспорол живот жестяной банкой, жива не осталась.

Тогда я понял, что надо работать аккуратнее. Надо делать это более заточенными предметами. Резать в правильных местах.

«Мы положили его на рельсы, его разрезало пополам, но он был жив. Сдох, конечно, скоро, но вы бы видели, как он пытался ползти, опираясь на руки».

Я привязал на следующий день кота. Его размазало.

В любом случае, животные мне быстро надоели. Но я оценивал свои силы здраво, и понимал, что до людей ещё не дорос. Только если до младенцев, а они не ползают по земле как черви и не прыгают, как лягушки. Мне было очень досадно.

Иногда они приводили каких-то женщин. Шлепали их по задницам и груди. Тянули за волосы, называли шлюхами и плевали в рты. Тушили сигареты и в шутку тыкали перочинными ножами в ляжку.

Это долго тоже не протянулось.

Пьянки стали затухать вместе с тем, как отец терял к ним интерес. Они стали просто выпивать с матерью, и он рассказывал про их задания. Про взломы, про вторжения в дома, кражи, убийства и отравления. Изнасилования и оставление людей в заведомо опасных ситуациях.

И всё, вроде, было нормально. Не считая приучения меня к жесткости с ранних лет. Виной всему мое любопытство. Моя сестра просто это не слушала, а у меня ну, просто не было сраной машинки. Если бы отец не сломал мою машинку то, может, я бы их и не слушал. Но делать мне было больше нечего.

И я слушал.

Год прошел в пелене рассказов о человеческой жестокости.

Люди очень жестоки. Люди, имея доступ к оружию и какой-никакой, но безнаказанности, ужасающе жестоки. Пистолеты не нужны. Они действовали камнями, спичками, ножами, стеклом, чем угодно. Слишком много вещей, которые могут обратиться чужой инвалидностью.

Они разрезали глаза и отрезали соски. Насиловали ножами и вырывали языки. Столько всего чего они делали.

Даже я не нахожу объяснению этому. Даже я таким не занимался с такой особой любовью к такому.

Мой отец был болен. И я заражался этой инфекцией, которая проникала через мои уши, вырисовывая в голове все эти изображения.

Потом отец и его компания, некая небольшая организация, которая только и делала, что занимались разбоем и не всегда безнаказанно — они захотели вверх.

Ну, вверх… Сюда.

Смешок, который я слышу, он придушенный и кривой. Я усмехаюсь тоже.

— Твой отец… забавный. Лучше бы он продолжал ждать приглашения, — Босс подливает себе ещё виски.

— Он думал, что для нас нужно только любовь к жестокости.

— Никому тут не всралась жестокость. Хорошо, что было потом?

— Потом ему отказали…

…ему отказали, и он пришел в бешенство. Самое настоящие бешенство. Психоз. Моя сестра пряталась под кроватью, я в шкафах. Мать тоже, вроде, пряталась. Он много пил, кидался вещами, ножами, чем угодно. Как-то я вернулся из школы, а в доме тишина мертвая. И я понял. Понял, что я влип. Надо было бежать. Бросать портфель и бежать, как только я услышал скрип половиц. Но я стоял как вкопанный и боялся пошевеливаться. Тело онемело от страха, пульс бился у меня в глазах, а в ушах звенело.

В школу на следующий день меня мать не пустила. Да я и очнулся только к середине дня. Увидел себя в зеркало и зарыдал. Лицо заплытое, говорить больно — губы опухшие и разбитые. Двигаться больно, даже дышать — больно. Лежать толком не мог. Пошевелился — по-любому задел или синяк, или рану.

На обоях так и остался кровавый тянущийся след.

Я неделю лежал и боялся того, что отец придет меня добивать в очередном разносе. Но он почему-то не приходил. Ну, теперь мне понятно, почему не приходил — он ведь знал, какая нужна сила, чтобы убить. Он разбирался в этом. Почему-то, убивать он меня не хотел. Наверное, до полного психоза ещё не дошло.

Я оклемался. Что-то затянулось, зажило.

И это продолжалось.

Снова и снова. Снова и снова.

Я ночевал у своих друзей, на улицах, в школе, лишь бы не идти домой. Меня тягали за волосы, били о стены, лупили ремнем до того, что кожа лопалась. На моей спине не было живого места. Пару раз вывихнул колено, два раза — локоть. Я лежал в больнице чаще, чем ходил в школу.

Мой отец сошел с ума.

А в один день все наладилось. Я пришел со школы, как всегда с заклеенной губой, с забинтованными руками и ногами, и в доме все было нормально. Моя сестра, испуганно дернувшись, когда я зашел в гостиную, смотрела что-то по телевизору. Мать готовила на кухне. Отец читал газету.

Всё выглядело так, будто было в порядке.

И тогда я испытал такой страх, какого не было от ощущения того, как рука отца сжимается на мои волосах.

Я понял, что всё стало ещё хуже.

Но не мог понять, что.

По крайней мере, меня не избивали, и на какое-то время я расслабился.

Мне было десять, когда мы шли с сестрой из магазина. В нескольких метрах от дома она остановилась, заплакала и стала умолять меня её спрятать. Нет, не плакала. Она рыдала навзрыд. Так, что мне было больно от её слез. Я заволок её подальше от дома, пытался выяснить, что не так. Нарыл у себя успокоительное — после того, как отец начал меня избивать, я всегда носил с собой обезболивающее и успокоительное. Ещё было снотворное. Обезболивающего были три штуки. Самое слабое, сильное и мощное. Самое сильное было по силе равно морфину. От него болела голова, тошнило и постоянно шатало, но я пил его каждый день перед тем, как зайти домой. После него у меня началась депрессия — ну, это так, уже мой психотерапевт подметил.

Кажется, мы сидели там, в задворках, около часа. Потом она успокоилась и наотрез отказалась мне рассказывать, в чем причина. Мы были погодками, и мы были детьми. Так мог подумать кто-то, кто не знал нас. Но нет, мы были куда более взрослыми.

Она посмотрела на меня, как на Сатану, когда я сказал, что не дам ей уйти, если она не расскажет мне прямо сейчас.

Мне пришлось хватать её за руки и насильно удерживать. В конце концов, она рассказала мне.

Отец насиловал её каждый день. Мою единственную сестру. Он насиловал свою дочь. Ребенка.

Мне пришлось заткнуться на этом моменте. Я надавливаю на виски, и мои пальцы дрожат от злобы. От злобы и бессилия. Так же, как и тогда. Потому что я ничего не мог сделать.

Босс смотрит на меня и говорит:

— Точно не будешь пить?

— Нельзя, — на выдохе говорю я, пытаясь вернуться к реальности. Я открываю глаза.