— Я сказал ему, что вот где он будет работать, если сейчас только и будет что стоять позади моей спины.

Азирафель представил меня как криминалиста.

Этот мужчина только кивнул и сказал, что определенно знает этого парня на снимке. Назвал его то ли Джеком, то ли Стивом, то ли ещё каким очень распространённым именем. Потом он сказал, что, возможно, его зовут Девид. А потом вздохнул и добавил: «на самом деле, он всегда представлялся мне разными именами. Полагаю, у него плохая память».

С какой-то комнаты раздался крик той самой женщины и мужчина, извинившись, удалился.

Мы вышли с такими лицами, будто зашли в совершенно нормальный дом.

Азирафель сказал, садясь за руль:

— По моей статистике, около двадцати процентов нормальных семей выпадает на оставшиеся.

— Оставшиеся сто?

— Двести, — оборвал он и хмуро включил какую-то песню. Я размял шею и руки.

Была какая-то женщина, которая сказала, что они точно знакомы. Была молодая девушка. С обратной стороны ее двери был приклеен листик в клетку, где маркером большими буквами написано:

БУДЬ МУЖЧИНОЙ.

Я хмыкнул.

В целом, за весь вечер мы поняли, что он не представляется своим настоящим именем, послушали сотни вздохов и ахов касательно того, что это он убил её мужа, и где-то поровну возгласов на темы того, что этого не может быть и что он всегда был похож на сумасшедшего. Мы не узнали его адреса, но узнали, что он часто бывает у неё на выходных. Почти никто не видел его больше трех раз. Большинство всего один раз.

Когда мы объезжали последнюю квартиру, и, я не выдержав тягомотину, попросился покурить на балкон, милейшего вида полноватая женщина проводила меня и даже дала мне пепельницу. Азирафель больно ударил меня локтем в бок.

Позади меня раздался глухой стук и я подумал, что это меня зовет Азирафель но, обернувшись, я увидел ребенка. Девочку лет шести, веснушчатую и рыжую. Такую по-детски пухлую и с огромными глазами. Я затушил сигарету и открыл дверь на балкон. Тут валялись какие-то детские игрушки, поэтому я подумал, что она хочет что-то взять (например, зеленый самокат, ведь квартиры лучшее для них место).

Однако, она застыла в проходе, опершись своим плечом о косяк, вцепившись в него так, что едва не повисла. Внимательно посмотрела на меня.

— Почему ты не снимаешь свои очки?

— Это моя любимая игрушка, — ответил я, смотря на нее через плечо.

— Мама говорит, что это портит зрение.

— Моя мама мне ничего не говорит, так что, думаю, мне можно, — я посмотрел на неё из-под очков. И она неловко улыбнулась.

— Тот дядя на тебя ругался. На меня мама тоже ругается. Знаешь, почему люди ругаются на других?

— Почему? — я оперся подбородком о свою руку, продолжая смотреть на неё с легкой полуулыбкой.

— Люди ругаются на других людей, когда они им не безразличны. Папе на маму все равно, поэтому он никогда не ругается. На меня тоже.

Уголки моих губ странно дернулись, будто в неврозе. Она продолжила:

— Но мама тоже на папу не ругается. Так что все в порядке.

Двадцать процентов из двухсот. Десять из ста.

Какова вероятность попасть в эти двадцать?

Меня окликнул Азирафель и я, кинув окурок, потрепав девчонку по голове, пошел к нему. Когда мы ехали в лифте, он сказал, что передал дело. Скорее всего, после того, как он изъял запись, он может попытаться скрыться.

«У меня заканчивается смена», — сказал он, — «Поэтому я передал дело другим. Так что сейчас можно заехать ко мне обратно и выпить».

Он любит свою работу. Вот что я знаю. А ещё он любит пить хорошее вино и хороший сон. Поэтому он не остается на дальнейший разбор дела. Я только спрашиваю о том, посадят ли её.

Он пожимает плечами. Если не найдет хорошего адвоката, то, скорее всего, её возьмут за пособника. Возможно, ещё и как подстрекателя. Смотря как пойдет дело. Все зависит от обстоятельств.

В любом случае, нам уже было все равно.

Когда мы едем назад, играет какой-то подткаст то ли о философии, то ли просто о биографии какого-то не то писателя, не то художника. Опершийся локтем о раму, смотря на начинавшее погружаться в закатную поволоку город, я слышу, как ведущая спрашивает:

— Да, вопрос внезапной смерти навсегда останется в наших головах, но вот, все-таки, будь у вас возможность позвонить кому-то перед смертью, кто бы это был и что бы вы сказали?

Я поворачиваюсь к Азирафелю, вздергивая бровь. Он глядит на меня краем глаза. Говорит:

— Только не говори, что ты ждешь от меня ответа.

Я улыбаюсь так, как улыбаются идиоты в ответ на тупую шутку. Издаю неясное «эгэ».

Он говорит:

— Никому бы я не звонил, — обрубает он на выдохе. — Родного человека не хочется огорчать. Хочется чтобы родной человек забыл о твоем существовании. А в моем случае, — он заворачивает направо, — этот родной человек, возможно, просто бы сошел с ума месяцами далее. Поэтому появляется второй вариант: чтобы он тоже умер в этот момент.

Я моргаю.

Звонит любовь всей Вашей жизни и говорит:

«дорогая, бери лезвия».

И ты берешь.

Потому что твоя любовь всегда желала тебе только лучшего.

— А ты? — спрашивает он.

Я хмыкаю, пожимая плечами. Ветер треплет немного растрепавшиеся за весь вечер волосы. Я чувствую на своем лице теплый закатный свет. Оранжево-теплый. Пастельно-медовой.

— А чтобы ты хотел от меня услышать?

Он жмет на газ и молчит. Мы едем дальше. Я прикрываю глаза, выдыхая. Усталость валится на меня так, будто бы меня придавило фурой. Мне кажется, что даже ноги стали меньше болеть в этой машине.

— Хотелось бы знать, что ты ни о чем не жалеешь. Что все слова, которые ты хотел сказать, давно сказаны, — он поворачивается ко мне, когда глушит машину на парковке. Опирается на руль подбородком. Я приоткрываю глаза, снова поворачиваясь к нему. На горизонте догорает солнце. Оранжевый мягкий медовый свет преследует нас, догоняет, окрашивает нас обоих в этом салоне машины. Он говорит таким голосом, будто бы я уже мертв: — Меня всегда поражало, как в такой жесткой жизни, полной сомнений, ты продолжаешь оставаться таким идеальным.

Он выходит, захлопывая дверь.

Я лениво поворачиваю голову вправо, цепляясь за мою машину на парковке. Выделяющийся на фоне других черных бентли тоже утопает в закатном свете догорающего солнца.

Этот мужчина с дергаными движениями и непонятной мимикой — он идеален для тебя, Азирафель?

Я смотрю на заходящее солнце.

И все же, как хорошо, что все слова давно были сказаны.

Комментарий к 10. every time i die

Нормальные люди: пишут макси ради сюжета и более детального описания линии героев

Я, представитель вида “объебос обыкновенный”: пишу макси чтобы по пути вставлять свои всратые шиппы с таким лицом будто все нормально

Нет, мне не стыдно. А вот за что стыдно — так это за скачущее времена в этой главе и, как я предполагаю, хренову тучу опечаток. Я себя очень плохо чувствовала, когда вычитывала это (и обезбол подействовал только к 6 вечера после 4-ой таблетки да КРУТО), поэтому, пока я вычитывала работу, то иногда даже не понимала, что я читаю и слова ли это, так что надеюсь, никто не умер от обилия опечаток и неправильных склонений… извините…