Она стоит вся такая же, какой я её помню после. Веселая, естественная и какая-то нарочито легкая. Скользит в ней какая-то горечь, какой-то надрыв и драма, и я знаю, почему.

Я сглатываю комок, когда понимаю, что её отец скорее всего знал меня.

И я не могу представить, что он чувствовал, когда Энтони Дж. Кроули — человек, устроивший то побоище, из-за которого их обоих выперли с работы — пришел сюда, за всеми ими.

А сейчас я стою и не дышу, слышу её голос так, будто в воздухе разносится визг хлыста. Стою, смотрю на неё и понимаю, что не смогу ей признаться в том, что этот надрыв, эта грусть в её глазах — это из-за меня.

Смешнее всего было бы понять, что человек, косвенно спасший тебя когда-то давно, недавно застрелил твоего отца.

— Я, — наконец, смог сказать я, ощущая, как голос дрожит, — я просто мимо проезжал. С другом. Решил проверить, живешь ли ты тут по-прежнему.

Мой голос слышится как поступающий воздух — рвано и сбито. Ломается и содрогается. Я хватаюсь за изгородь так, что у меня бледнеют костяшки. Я смотрю на неё и ощущаю, как кровь отливает от лица и рук.

— Здесь, — кивнула она, улыбнувшись, — ты такой уставший. В нашу последнюю встречу ты выглядел куда лучше. Плохой сон? Работа?

— Работа, — киваю я, снова сглотнув. — Выглядишь неважно. Все хорошо?

Она замолкает, отводит взгляд и качает головой.

Мое сердце пропускает удар, в голове будто какая-то жуткая изморозь, которая затрудняет даже мое дыхание, которая заставляет меня ощущать себя так, будто бы я нахожусь где-то за нашей орбитой, без кислорода, без ничего.

— Отца убили в перестрелке.

Мои уголки губ дергаются. Я киваю головой, хриплю, как раненый зверь:

— Сочувствую.

Я делаю этот странный жест руками, который делают люди, когда хотят кого-то обнять. Она смотрит на это с каким-то неприкрытым сожалением, грустной улыбкой и обнимает меня за шею, прижавшись этим свои худым телом. Телом балерины, хрупкой и невесомой. Я хлопаю её по спине, глажу по волосам и ощущаю себя последним ублюдком, стоя тут и чувствуя, как стучит моё сердце в глотке.

— У тебя сердце сейчас вырвется из груди. Что с тобой? — спрашивает она, едва отдаляясь от меня. Её ладони по-прежнему на моих плечах, а я смотрю на неё и хочу ударить себя по лицу.

— Это… из-за энергетиков, кофе и виски. Пью в ненормальном количестве.

— Ты никогда не следил за своим здоровьем. Как ты дожил до сорока? — она улыбается, а потом указывает рукой на проход. — Зайдешь?

Она улыбается. Так ломанно-покорежено, всеми силам закрывая все свое несчастье и горечь, что паразитирует в ней.

— Я… я… — мой голос хриплый и незнакомый, — боюсь, что нет. Мня ждет мой… друг, — я указываю большим пальцем в сторону полицейской машины. — Но, может быть, на этой неделе? Если ты…

— Я не против. Позвони мне, — она улыбнулась и, встав на носочки, чмокнула меня в небритую щеку, усмехнулась — все ещё ломанно — и скрылась за массивной калиткой.

Тяжесть, до этого только копившаяся во мне, наконец, достигла своего апогея и теперь не давала даже здраво мыслить.

Я ударяю по калитке кулаком, уткнувшись в него же лбом, тяжело выдыхая. Пульс колотится у меня в висках с бешеной скоростью. Превышая предел. Превышая вообще что-либо. Закрыв глаза, я обнаруживаю у себя головокружение. Или же меня штормит. Я стоял вот так ещё какое-то время, пока Азирафель не посигналил мне.

— Кретин, — зашипел я, ударяя кулаком по несчастной калитке, перед тем как все-таки выпрямиться и пойти к Азирафелю

На его удивление, я обхожу машину, проходя мимо двери пассажирского кресла. Резким движением я открываю дверь, нагнувшись, говорю:

— Не против, если я поведу?

Азирафель смотрит на меня как на дикого. В принципе, так, наверное, я и выгляжу со своим взглядом, едва видневшимся сквозь черные стекла очков, и не то тяжелым, не то частым дыханием.

Азирафель немного повременил. Нахмурился, оглядел меня с ног до головы, будто желая убедиться в моем равновесие, но, все-таки, кивнул.

Мы поменялись местами, и, когда он назвал адрес, я нажал на газ.

Стрелка спидометра боязливо дергается за цифру семьдесят, и Азирафель спрашивает:

— Что случилось?

— Ничего, — я качаю головой, резко повернув направо.

— Кто эта девушка?

— Моя подруга, у которой я отца убил. Когда? Вчера. С добрым утром, Лондон, как насчет милого завтрака с хорошим кофе и новостью о том, что к тебе проведался убийца твоего отца?!

Оставшуюся дорогу мы ехали молча. В моем напряжении и странной кротости Азирафеля, которой я от него никогда не ждал. Я нервно щелкаю по встроенному экрану, включая музыку.

Какой-то трек не успел закончиться, как мы доехали до места. Откинувшись на кресло, я выдыхаю и кладу руки на свои колени, смотря куда-то в пространство перед собой.

— Пошли со мной. Развеешься.

Азирафель берет с собой что-то, засунув это подмышку, и выходит, захлопнув дверь.

И вот я.

Я сижу в полицейской машине и ощущаю, как сердце все ещё набатом стучит у меня в башке. Почему я чувствую раскаяние? Почему я чувствую в принципе?

Почему это происходит?

Что происходит в моей голове?

Виной этому депрессия? Что, черт возьми, ответь мне, гребаный ты Сатана.

Перед тем как выйти из машины, я с силой ударил ладонями по рулю, будто бы бедолага в чем-то был виноват.

Азирафель уже стоит спиной ко мне у калитки кого-то чуть более скромного дома, а я захлопнул дверь и выдохнул. Надо вернуться к моменту. К реальности.

Сегодня должен быть обычный день. Самый обычный. И никакие, понимаете, никакие гребаные херовые новости не должны вызвать у меня ни галлюцинаций, ни панических атак.

Я не виноват.

Ты, гребаный Энтони Дж. Кроули, не виноват.

Себя в чем-то я, кстати, никогда не умел убеждать.

Женщина, которая выходит на веранду — она такая худая, что если бы встала вместо какой-нибудь доски в заборе, то едва ли смогла выделиться. На ней платье. Какое-то абсолютно безвкусное, со странными увесистыми украшениями, она похожа на общипанную новогоднюю елку в середине июля.

Пока я иду к ним, она окидывает меня таким взглядом, будто бы перед ней лично Гитлер предстал. То, как шевелится её рот — она спрашивает: «кто это?».

К тому времени, как Азирафель поворачивается ко мне, я уже достаточно близко, чтобы расслышать его превосходную ложь:

— Мой друг-детектив. Уважаемый, в своих кругах, человек.

Я улыбаюсь.

Второе предложение — чистая правда. Азирафель пользуется верной техникой: сочетай вранье с правдой, чтобы вызывать меньше подозрений и звучать убедительнее.

— Энтони Дж. Кроули, приятно познакомиться, — я протягиваю ей руку для рукопожатия, и, пока она оглядывает меня, моя рука висит в воздухе.