В машине я включил обогреватель и отдал ей свою куртку. Перчатки закинул на задние кресла.

— Куда мне тебя отвезти?

Я посмотрел на её лицо, заводя машину, благодаря перчатки за хорошее качество и за то, что они не дали моим рукам окаменеть, так что я спокойно мог разгибать пальцы, когда как Грета едва вообще двигала руками. Её колени покраснели — это было видно даже сквозь капрон колготок.

И её лицо — я понял, что она не знала, куда её нужно было отвезти.

— Я могу одолжить тебе денег на номер в отеле.

— Я отдам сразу же, как смогу связаться со своим отцом, — посиневшими губами сказала она, пытаясь сильнее закутаться в куртку.

Мы ехали по заснеженным улицам под равномерное пение Фредди Меркьюри, и она — Грета — выглядела такой несчастной и потерянной, что я даже ощутил какой-то налет эмпатии на моей простой заинтересованности всем этим.

— Ладно, — сказал я, внезапно остановившийся.

Она вскинула брови, поворачиваясь ко мне. Абсолютно одинокая и по-странному несчастная, она мне казалась столь знакомой, что я сдался. Пришлось отложить все свои принципы и установки. Я достал новую пару перчаток и вышел из машины, глянув через плечо на то, как она удивленно посмотрела в окно. В моей арендованой машине стекла были без тонировки.

Я купил в кофейне, у которой остановился, два станичника кофе и, на всякий случай, попросил положить в контейнер какое-нибудь пирожное, если она была голодна.

Со всем этим я вернулся к по-прежнему ничего не понимающей Греете, чьи пальцы, наконец, стали разминается, и я продолжил:

— Ладно, мне захотелось тебя выслушать.

Мне захотелось тебя выслушать.

Мне захотелось тебя.

Я опять завел машину, отдав ей её кофе и какое-то пирожное, свой поставил в подстаканник, и поехал дальше.

Она рассказала мне о своем отце, который работал там же, где она, рассказала о том, что ей это не нравится, ей тяжело, ей сложно. Говорила, что всегда хотела быть балериной (я подметил, что с её телосложением это было более, чем реально). Рассказала, что с ней могут сделать за то, что она облажалась. Та информация, что она искала — это была документация по сотрудничеству с какими-то нелегалами и сводки по поводу их заработка, связанные то ли с какими-то акциями, то ли ещё с чем-то, что я пропустил мимо ушей.

Это было на какой-то из флешек, как я мог помнить.

Когда я остановился у какой-то темной подворотни после того, как устал наворачивать круги вокруг своего отеля и вспомнил об остывшем кофе, она как раз закончила (и с пирожным, и с кофе, и с рассказом).

Я протянул ей салфетку, которая завалялась за контейнером, чтобы она вытерла рот от крема.

Позвонила Дагон.

— Да? Ах, да… Да, конечно. Отлично. Как ещё. Оу, да? Хах, понял, да, конечно. Буду. Скоро буду.

Я сбросил вызов и, поджав губы, впервые за весь вечер снял очки. Глаза устали и болели.

— Я думала, у тебя там будут змеиные глаза, — пошутила она, аккуратно складывая салфетку в квадратик. — Иначе зачем их прятать. Что случилось?

— Ну… Босс не обрадуется моей работе. Флешкам да, но не работе. Кстати, у меня, возможно, будет то, что тебе нужно, так что… — я сделал какой-то странный взмах руками, сначала вверх, потом вниз, будто бы недоумевал, — могу уберечь тебя от каторги.

Внезапно она вскинула голову. Её глаза расширились, а на лице отобразился странного вида восторг.

— Послушай! — едва не подскочив на своем сиденье, она схватила меня за руку. — Я могу спихнуть все те трупы на себя, а ты мне дашь то, что мне нужно!

— Хочешь сказать тебе за такое ничего не будет? Мне могут по шее дать, а тебе — нет?

— Скорее всего отстранят от службы, — она кивнула. — Ох, сложно объяснять, — не отпуская моей руки, продолжала она. — У нас странная иерархия. Если я принесу информацию, то, по крайней мере, мне не вмажут штраф и не дадут выговор, который сделает и так неприятную службу невыносимой. Мы оба выиграем! Я не могу там уже работать, не могу, — едва не простонала она, сильнее сжимая мою лапу в своих руках. — Да и сам подумай, мы не специализируемся на убийствах. Как они могут себя повести, узнав, что я могу сделать? Кроули, твоя работа ведь верх демонического безумия, а если я возьму это на себя, они не рискнут ко мне лезть в таком плане. Это раньше бы не они не согласились меня отпускать с такой работы, но после этого — да.

Я моргнул. Ещё раз. Переработал эту информацию под разными углами, но так ничего и не понял. Возможно, мои воспоминания не точные, поэтому я могу что-то путать, но, в общей картине, все это звучало каким-то безумием.

Я медленно кивнул.

— Ладно, раз мы ничего не теряем, а только прибавляем, то хорошо.

Она улыбнулась, не разжимая своих рук. От перчаток, валяющихся на заднем сиденье, воняло кровью. От неё несло какими-то французскими духами. Шея — нежная и белая — отдавала какой-то отдушкой то ли от геля, то ли от шампуня, то ли от духов. Её кожа и тело. Я клянусь, она была абсолютно совершенна, и я бы мог пропасть в ней, если бы не Азирафель.

Моя рука, соскользнувшая с ее колена под юбку. То, как она вздрогнула всем телом, сжимая мою кисть с массивными часами, едва выглядывающей из-под юбки. То, как она откидывалась на кресле, как склоняла голову назад, и как идеально клалась в мои руки на заднем сиденье на кожаном белом кресле машины. Как мне тогда повезло, что я взял в аренду Land Rover Range Rover Velar, где заднее сиденье было как бы слито меж собой, представляя собой небольшой диванчик, а не два раздельных, что и спереди, кресла.

Я оплатил ей комнату в отеле, перекинул нужную информацию и она оставила мне свой номер, всё пытаясь прикрыть стрелку на колготках, которую я по-неосторожности оставил.

Через месяц я нашел бумажку с ее номером, закинутую в ящик моего стола. Я набрал ей и обнаружил, что она сменила номер. Учитывая, что это был очень одинокий и скучный вечер (Азирафель лишь грустно писал мне сообщения о том, что сейчас на выезде, и там много крови и много бубнежа Гавриила), то я, ощутив очередную волну тоски, нашел Грету, опираясь на её имя и старый номер, обнаружив, что она переехала в Англию, хотя всю жизнь жила в Мюнхене (её английский для неродного языка был более, чем хорош, хотя иногда и проскакивал акцент, который я все спихивал то на страх, то на холод, то на послеоргазмную истому — она ведь такая эмоциональная!)

Я нашел её номер и она, с все тем же акцентом, который, казалось, я до сих пор помнил, сказала, что даже не надеялась, что я вспомню о ней.

В тот же вечер мы встретились, и она сообщила мне, что и ее, и ее отца выперли благодаря моей работе, которую она взяла на себя. Отец долго линчевал её за подобную «бесчеловечность», поэтому она рассказала ему правду. Сказала, что работает здесь по специальности — аналитик, ещё устроилась инструктором по йоге и записалась на пол дэнс.

Я не узнавал её все время, пока мы ужинали. Живее всех живых, без той пугающей бледности и дрожащих рук. Она стала ещё красивее. Ещё лучше.

Но теперь мы мотаем время на более близкий к нам временной промежуток.