Азирафель моргает и отводит взгляд. Снова моргает. Поджимает губы.

— Понимаешь, да? Понимаешь же. Вот почему я боюсь. Любой бы давно понял, что такие люди как я не будут таскаться с другими людьми, если они их не…

любят?

что я должен сказать?

— Не ценят. Азирафель, мы друг другу…

Не последние люди? Так говорила Анафема?

Хорошо, я использую это здесь, хоть я не уверен в его смысловой составляющей.

— Не последние люди.

— Тогда почему они убили твою первую жену? — говорит он так, будто бы пропустил все мною сказанное мимо ушей. Это меня когда-нибудь убьет. Доведет до нервного срыва, остановки сердца, чего угодно. Оно меня убьет.

— Мало кто знал, что она меня бесила. Что я ненавидел её тупые пироги, о которых почему-то повелось, что я обожаю их с нашей первой встречи…

— Пироги были чудными, — выдохнул Азирафель, который бывал у нас пару раз и действительно с упоением уплетал свой кусок, а потом считал своим долгом отхреначить половину из моей тарелки. И каждый раз, когда Лили не смотрела, я просто менял наши тарелки, и Азирафель довольно, без капли брезгливости, что я пару раз тыкнул бедолагу вилкой, доедал мой кусок.

От воспоминаний во мне снова что-то теплится.

Почти как от воспоминаний об этом гребаном кошельке.

— Может быть пироги и были, но не наши отношения. Мне не нравилось, что она была слишком упрямой и слишком сильной, что вечно пыталась все перепроверить, вечно сомневалась в моей искренности, что она была слишком умной для нашего фиктивного брака. Об этом знали только ты и я. Даже она продолжала верить, что я просто скуп на нежности и асексуален, поэтому в кровати она меня видела только по счастливой случайности, да и то, организованной ей же. А ты мне дорог, понимаешь? Поэтому я не понимаю, почему они не пытались…

Пока Азирафель снова не оттеснил мое лицо своей рукой, я вынужденно выпрямлюсь, выдыхая так, будто бы сейчас только что отпустил фуру, которую тащил с собой, хотя, дай Дьявол, я ни разу не сказал ничего нового. То, что он мне дорог — слишком очевидно. И я ему дорог. Проблема в том, в каких конкретно плоскостях каждый друг другу дорог.

— В этом и проблема, Кроули, — кивает он и растерянно смотрит на свои руки, будто бы вся моя речь могла бы открыть для него что-то новое, — я не твоя жена, не твои родители. Я работник полиции, при чем очень активный и, может ты мне и не поверишь, но серьезный, и..

— О, я бы не поверил, если бы ты сказал, что очень не серьёзный.

— Я к тому, что они могут не думать, что мы друзья. Просто сотрудничаем.

— Я — участник преступной организации, которая играет на мировом уровне, — с полицейским?

— Они могут не знать, как вы работаете. Будь мы… — он замялся, поджал губы, будто бы думая, стоит ли озвучивать, но все-таки сказал: — будь мы любовниками, все было бы очевиднее. А убивать просто так полицейского никто не будет. Тем более моего уровня.

— Ладно, теперь ты меня успокоил, — я киваю и выпрямлюсь, складывая руки на груди.

— Помимо прочего, некоторые дела пробовали разбирать, хотя про большинство и думали, что это не должно касаться полиции. Я просмотрел базу, и…

Дверь открывается резко и так, будто бы кто-то кашлянул на выдохе. Будто бы кто-то вырвал ручку, и несчастная, издав свой предсмертный скрип, отлетела к стене, издав глухой звук. Мы оба повернулись на подобный оркестр насилия над мебелью, и я понял, что эта была она.

Давайте я Вам объясню. Не надо быть гением, чтобы посмотреть на кого-то и понять, что да, этот тип определенно занимается тем, что подбирает бродяжек и устраивает им лучшую жизнь. Не надо быть экстрасенсом, чтобы понять, что человек перед вами презирает не только Вас, но и отчасти даже себя.

И женщина, которая стояла в проеме, одетая в настолько узкие бежевые джинсы, что, кажется, с трудом передвигала ногами, объемный оверсайзный серый свитер и накинутое поверх серое пальто, выглядела так, будто бы прямо сейчас отыгрывает в сериале роль стервозной суки. Мог бы я похвалить эту игру, если бы не был фанатом этой роли у Эммы Робертс. На фоне неё эта женщина — с вздернутым подбородком, острым носом и прищуром — как-то незаметно блекла.

Понимаете ли, я любую черту характера, будь то стервозность, ублюдочность, лживость, восприму как достижение, если это будет подано красиво. Как Гавриил подает свою ублюдочность в холодном блеске стали, как Азирафель подает свою теплоту под покрытием нежной россыпи кокосовой стружки на тонкой вафельной пластине, как я подаю своё сумасшествие облаченное в элегантный костюм по фигуре с зауженными брюками.

Что угодно можно подать бесподобно, только если Вы не врете.

И эта женщина — она скорее была просто очень обиженной и злой, нежели стервозной.

Она посмотрела на меня. С вздернутым подбородком, осмотрела с ног до головы, от уложенных волос до моих чистый любимых туфлей.

— Вы его начальник, я так полагаю? — тонкий палец с острым наманикюренным ногтем в моем направлении выполнил пируэт от верха и резко книзу, обрисовывая меня.

— Ну да, начальники в таких местах всегда шатаются в черных костюмах без формы, — я смотрю на неё поверх очков, вздергивая брови.

То, чем она награждает меня перед тем, как отбить своими каблуками чечетку, подходя ближе к Азирафелю, — это снисходительный взгляд женщины, которая почему-то максимально сильно уверена, что любой мужчина ляжет там, у этих каблуков, стоит ей только захотеть.

И они абсолютно не готовы к грустному признанию о том, что их муж асексуален. Нет, блять, не асекуален, и не импотент, просто этот несчастный муж, который таскается по заданиям чаще, чем отдыхает, лишь бы дома не появляться, видит в тебе сексуальности ровно столько же, сколько сексуальности можно разглядеть в поросячьих копытах.

Нет, определенно любители есть.

Но этот муж, который пьет со своими коллегами по пистолетам в баре где-то в Ливерпуле, который не видел их совместного дома уже больше недели, этот муж, грустно сбивающий нос туфель о барную стойку, этот муж — который, черт возьми, был достоин большего — он явно не любитель.

Поэтому ты назвала его асексуалом, жалуясь своим подружкам на то, что Бог покарал тебя, давая «такого горячего мужчину с сексуальным интересом равным либидо новорожденного ребенка». Если бы ты чуть меньше верила в Бога и чуть больше вдавалась в тонкости аргументов, фактов и рационализма, то, может быть, дорогая Лили, ты бы смогла заметить, что количество презервативов в комоде уменьшалось с каждой неделей, и запах ванили в одеколоне твоего мужа — это не его изюминка, это запах другой женщины.

Просто ты имела сексуальность для этого мужа, который каждую новую ночь находил себя с собственным пистолетом в чужой глотке, равную вываливающейся кишке из того же типа, которого находил твой муж этой ночью.

Просто надо было быть чуть менее напыщенной, милая Лили.

Этот муж даже не знает, где ты похоронена.

Я одергиваю себя, когда за моей спиной этот её голос — отражавший в себе нотки то ли истеричности, то ли просто визга — грозился тем, что если он не выдаст ей моральную компенсацию суммой настолько неприличной, что даже мои часы (стоимостью восемнадцать тысяч долларов, извольте, это Devon Tread A Time Belt Steel²) постеснялись бы её озвучивать.