Волнует, черт возьми, волнует ещё как.

Ещё это действие успокоительных, таблеток. Действие моего графика и галлюцинаций. Действие сбитого режима сна, отсутствие нормальной еды и напряженности в моих отношениях с людьми.

Понимаете ли, если мы возьмем целый чан мышьяка и нальем туда еще, скажем, стакан этого яда, то, в сущности, ничего не изменится. Это котел с мышьяком, так или иначе, ничего не изменится.

Поэтому новый траур, новая беда — это лишь усугубление моего состояние окольными путями. Деструкция моего разума шаг за шагом.

Вырежи по контуру свою нервную систему.

Сложи из психических травм депрессию.

а теперь жри. приятного аппетита.

— Ты в любом случае молодец, — он улыбается. Его уголки губ нерешительно дергаются, ползут вверх. Он берет меня за руку. Это вкус ванили. Это вкус молочного шоколада. Ты — это моя детская мечта в ванильно-белых цветах. — А теперь, собери себя и свои мысли, нам предстоит кое-что веселое для тебя, — он шутливо чуть потряхивает мою руку, как бы пытаясь привести меня в чувства.

Знал бы ты, Азирафель, что мне невозможно прийти в чувства, когда ты рядом дышишь. Существуешь.

Я не понимаю, что ты со мной творишь.

— Как скажите, сэр. Разрешите выполнять?

— Разрешаю.

Он кивает, отпускает мою руку и снова идет к компьютеру.

Я ощущаю себя идиотом рядом с ним.

глупый-глупый Кроули, возьми себя, нахрен, в руки.

Он не успевает сесть, когда телефон звонит уже у него. Его лицо моментально преображается, когда он смотрит на экран. С легкости, с обращенной ко мне нежности и едва осязаемой любви, я вижу, как сдвигаются его брови, как дергается верхняя губа. Я вижу, как его настроение резко поворачивает куда-то налево и уходит в кювет.

Он поднимает. Он говорит:

— Да?… Да, помню… Нет, не было…. О чем вы говорите?… Нет, не знаю… Нет, извините, это не моя компетенция… Я…не… ладно, хорошо.

Сбрасывает он таким сильным нажатием, скольжением пальца по экрану, что он едва не трескается. Я вижу, как в нем просвечивается желание ударить этот телефон о стол, но он лишь кладет его обратно в карман. Его плечи напряжены. Он весь — напряжен. Он выдыхает, прикрывает глаза и отвечает на неозвученный, но написанный на моем лице вопрос:

— Не вдавайся, неприятный… Не знаю, как её назвать. У нас произошел инцидент, где я… Ох, скажем так, — он нажал пальцами на глаза, чуть надавил и потер, продолжив: — немного, абсолютно немного, превысил свою компетенцию.

Я улыбаюсь. Я понимаю, что значит «немного превысил свою компетенцию». Уж я-то в этом разбираюсь. Превышать свою компетенцию — моя работа.

— Этого требовали обстоятельства! Понимаешь, её бывший муж, с которым она по каким-то очень загадочным обстоятельствам, находилась, по её словам, в якобы хороших отношениях, хотя нихрена это не так, они развелись потому что она подожгла его машину. Так вот, он был подозреваемым. И, извольте, не по делу поджога, а по убийствам! И при задержании вышел небольшой казус.

— Насколько небольшой? — я вздергиваю бровь, подходя к нему ближе.

— Ну… моему начальству не понравится. Она уже неделею меня терроризирует! Грозится то ли рассказать все, то ли ещё что, не понимаю.

— А от тебя-то она чего хочет?

— О, Кроули, наивно предполагать с твоей стороны, что такие люди чего-то хотят! — он с силой шлепнул ладонью по папке, и, едва не пыхча, сел на своем место, весь насупившийся и нахмурившись. Ну и как мне его не любить? — Они просто хотят сидеть на чужой голове и клевать её! Она обещала зайти через какое-то время, так что если не хочешь попасть под это мозговое насилие, то нам надо побыстрее…

— О, нет, я планировал провести этот день с тобой, Азирафель, я тот тип людей, которым от людей нужно только то самое насилие, и в твоем случае — над твоим личным пространством.

Азирафель снова делает это: улыбка, попытка скрыть её и снова улыбка.

— Как знаешь, — он пожимает плечами, — так вот, я нашел ещё кое-что. Иди сюда.

Я снова делаю этот прием дозволенности. Эта змеиная поступь к границе дозволенности. Нависнуть над ним, у его лица, так, что его голос вибрирует у меня в коже.

— Смотри, — он открывает ещё одну папку, и в ней — несколько десятков дел. Ты знаешь некую Мари Браун?

— Ммм, — я склоняю голову направо, хмурюсь, поджимая губы. — Моя память на имена и названия ужасны.

— Так?

И вот клад криминалиста. Вот её фотография. Не то чтобы память у меня на лица получше, а тем более на лица, половина которых занято кровавым месивом, порванного мяса с волосами, но, все-таки, это лучше имени.

— Ох, да, эта была стриптизерша с кого-то второсортного клуба в Висконсине.

— У вас с ней что-то было?

— Да, было, — я чувствую атмосферу, чувствую, что Азирафель расслаблен, поэтому я лениво утыкаюсь подбородком в его расслабленное плечо: — Мне было тогда двадцать пять. Она напоила меня вусмерть, затащила в номер, дала какой-то дряни, а я проснулся без своего фальшивого паспорта и кошелька с тремя картами. Босс меня отругал и купил, прикинь, новый кошелек.

Мой голос на грани со смехом, потому что меня веселят подобные воспоминания. Я вспоминаю себя, двадцатипятилетнего пиздюка, своего Босса, которому тогда было больше тридцати, и он тогда, технически, не был моим Боссом, скорее помощником нашего Главы. И вот этот пиздюк, очень грустный и очень жестокий, сидит с этим дрянным отчетом о том, мол, так, так и так, чувак убит, счет обнулен, а кошелек с кредитками приказал долго жить. А потом этому пиздюку, до сих пор очень грустному, будучи удрученным таким грандиозным провалом, меж делом вручили кошелек. Новый кожаный кошек от Calvin Klein, который пах как салон новый тачки.

До сих пор у меня где-то валяется.

— Ты не узнаешь почерк? — он вертит ползунок мышки вниз, и я оглядываю фотографии. — Ага. Ладно, а Джессику Скотт?

— Её настоящее имя Морган Филл, и она делала отвратительный горловой минет, но как грустно рассказывала про своего папу-наркомана! Или брата. Или сына. Хер их разберешь, у них же все лица мужского пола то ли ушедшие из семьи отцы, то ли погибшие братья, то ли снаркоманившиеся сыновья.

— Каждый раз удивляюсь твоей памяти. Смотри.

Он щелкает по новому делу. И да, вот она — и вот её уродливая тату у ключиц, и эти ужасные пережженные волосы, и вот линза скатившаяся с глаз. Никакие они у неё не зеленые. Обычные карие.

Вот она — с отрезанными частями тела, выложенных в кружок.

Я переминаюсь с ноги на ногу, потому что спина затекла стоять в такой позе, но хрена с два я сдвинусь с такого теплого места на его плече. Хрен тебе, мой позвоночник, мучайся, но терпи, у нас тут не каждый чертов день флеш рояль выпадает.

— Ага. Наш претендент. Даже следы от удушья. Слушай, может, у него фетиш?

— Или именной знак. Кто-то оставляет смайлики, красные флажки, а он удушье.

— Милли Лэнгфорд?

— Ооо! Это были самые длинные ноги в Йорке! Она была начинающей моделью, и просила меня щелкнуть ей пару кадров в ню. Отдала мне один с автографом сзади. Я его выкинул в первую же мусорку.