— Они все были на вас?

— Ну… почти.

— Ты что, каким-то образом залез в чужую базу?

— Нам их передавали! Ну, почти передавали. Неважно, Кроули, не отвлекай.

— Сколько можно темнить? — я усмехаюсь, делаю такой поворот телом, что умудряюсь заглянуть в его лицо. Азирафель недовольно морщится.

— У меня есть система, в которой я имею право рыться. Или ты думаешь, что одно отделение каким-то образом скрывает от другого все дела?

— Но ты не брал разрешения у начальства? — мой рот расплывается в усмешке, обнажаются зубы.

— Да-да, не брал, теперь заткнись.

— Ты ж мое ангельские исчадие ада, — усмешка в моем голосе издевательская, Азирафель раздраженно цыкает и закатывает глаза.

Он щелкает, открывая ещё одну папку. Рассказывает про то, что почерк убийств действительно фанатически схож. Волосы, которые он забирал на месте убийства моей семьи были найдены ещё в десяти местах. Следы удушения были фактически на всех жертвах. Откровенно говоря, главным сходством Азирафель выделяет то, что все убийства максимальной жесткости. Очень грязные и очень детальные. Можно постараться и даже узнать, сколько ножевых он нанес в одну и ту же рану в животе, чтобы превратить ранение в целую дыру.

Он говорит:

— Каждой жертве, абсолютно каждой, он выбивал зубы… Иногда в следствии сильного удара о тупые предметы, вот, например, у неё, — он открывает документ. И я вижу целый фото-репортаж с места преступления. Целый клад для криминолога. Половина её лица синяя из-за того самого «удара о тупые предметы». — Ещё я нашел одно инте…

У меня звонит телефон и я нехотя выпрямлюсь, хотя пытался зависнуть в этом положении подольше. Это такая поза, такое расстояние, которое почти приличное, это граница дозволенного. Так делают многие — коллеги, партнеры и друзья. Опереться на стол одной рукой и нависнуть над одним плечом, опустив голову, делая вид, что вглядываешься в экран. Оказаться рядом с его лицом. С ухом, линии челюсти. Слышать дыхание. Это граница дозволенного, в которой слышен запах, пульс, кажется, даже мысли. Настолько это близко.

Но у меня звонит телефон и я достаю его из кармана брюк, пялясь в вызывающего.

Зависаю дольше положенного, так, что Азирафель поворачивается ко мне и вздергивает бровь.

Я качаю головой и поднимаю, отходя к окну, прижимаясь бедром к подоконнику. Азирафель не отводит от меня взгляда. Следит. Выглядывает.

Когда я говорю «алло» мужской голос откашливается, и только потом осторожно спрашивает:

— Мистер Кроули?

Он не знает меня. Ничего обо мне. Даже не уверен, что правильно произносит мою фамилию. У меня есть его номер, я знаю его имя, знаю его семью, знаю даже, что по субботам у него тупой регби. Знаю, что он в пятницу вечером тусуется в каком-то пабе, где неоправданно много глубоких зеленых оттенков.

Это — парень моей мертвой сестры. Я узнал о нем все, абсолютно все. Он даже не знал, что бармен, который его обслуживает, которому он периодически ныл (гребаный неудачник, как только Лиза могла на него повестись) — это был мой человек. Охрана.

— Он собственной персоной, прошу любить и жаловать.

Моя интонация и мой голос. Низкие и грудные. Такие, что Азирафель вздергивает бровь, потому что он знает, что это никогда не предвещает ничего хорошего.

— Я… я не знаю, просто, я пытался свя..

— Я знаю, что она умерла, — мне приходится перебить его вместе с его хреновой английской речью с этим тупым французским акцентом. Обрубить. Грубо и резко, потому что у меня в глотке стоит ком, сухость, першение, что-то, что мешает мне нормально говорить. Я вижу краем глаза, как Азирафель вздрагивает, моргая. — Можешь не пытаться связаться с её родителями. Я даже не знаю, живы ли они. Предвещая вопросы: нет, на похороны я не приду. Деньги переведу позже на её карту. У ме..

— Вы не приедете? — перебивает меня он таким голосом, будто бы я только что признался, что это я её убил.

— Слушай, мужик, у меня нет времени на это, понимаешь? Куча дел, весь в делах, и..

— Я знаю о ваших делах, и меня просто поражает, что это случилось по вашей вине, но вы даже не собираетесь приходить. Хорошо. Я вас понял. Просто решил предупредить родственников, которыми не озаботилась полиция. Никаких денег не надо, я способен все сделать сам. Всего хорошего.

Он сбрасывает. Повисает тишина. И я продолжаю стоять с прижатым к уху телефоном, пялясь в пространство перед собой. Моргаю. Я буквально выплевываю:

— Fils de pute. (прим. франц. «сукин сын»)

На самом деле в рот я ебал то, что она на кой-то хуй рассказывала ему обо мне, мне даже срать, что она себе в партнера выбрала кусок имульсивного объебоса. И я пытаюсь убедить себя, что мне так же срать на то, что он с чего-то решил, что это моя вина.

Мне срать на то, что он прав. Я поджимаю губы.

Чувство вины пульсирует у меня в затылке, ноет в правой стороне, и мне надо бы проглотить таблетку и вернуться к своим делам. Надо бы.

— Кроули? — Азирафель аккуратно встает из-за стола, не спеша подходя ко мне, становясь аккурат напротив. Так, что лучи солнца проходят по его лицу ласковой легкой вуалью. — Кто это был?

— Парень сестры, — я отмахиваюсь и все-таки убираю телефон в карман, заблокировав его. — Он мне никогда не нравился… и… и это нормально же, что я не хочу туда ехать? Нормально?

Чудом мой голос не похож на скулеж. Чудом я все ещё стою с ровной спиной. Только уголки губ тянутся вниз с такой тяжестью, будто к моему рту привязали гири.

— О, мой дорогой, это нормально, если ты чувствуешь, что подобное может только ухудшить твоё состояние. Тебе не нужно насиловать себя, — он улыбается, скрепляя руки в замок.

Он стоит в свете дневного мягкого солнца. Таком, что это заставляет его едва щурится, чтобы иметь возможность разглядеть меня. Его волосы и кожа. И так молочные в свету кажутся прозрачными.

— Просто… — я поворачиваюсь к пейзажу за окном. Не смотрю на него. Никуда не смотрю. Вдыхаю так, будто это мой последний вдох кислорода. — Просто это было по моей вине, и…

Азирафель прерывает меня собственным тяжелым выдохом. Опускает плечи и качает головой.

— Скажи мне, Кроули, как кто-то настолько циничный, расчетливый и с холодным разумом, как ты, может иногда впадать в настолько противоречивые вещи? От этой вины никому легче не станет. И тут нет твоей прямой вины. Это скорее, ну, небрежность.

— О, да ладно, не успокаивай меня, — я пытаюсь усмехнуться, у меня это даже получается. Кто угодно бы в это поверил, но не Азирафель. Он качает головой.

— Я просто хотел сказать, что ты не должен оправдываться ни перед кем. Твоё появление на её похоронах ничего бы не изменило. Ей уже все равно. Ты… ты вообще меня поражаешь тем, что не убиваешься горем в данный момент времени. Я не понимаю, как ты можешь в себе прятать столько.

Я тоже не понимаю. Знать не знаю

Я научился абстрагироваться, отделять себя и давящие на меня мысли.

Я просто стараюсь не думать об этом, но одно сраное упоминание, и все летит к чертям, оставляя за собой только стеклище моего эфемерного мнимого спокойствия. Видимости безмятежности.

Будто бы это меня не волнует.