Эти золотые теплые цвета. На оригинале картины и вправду использовалось золото. Специальное тонкое золото для рисования. Климт часто его использовал.

— Тебе нравится? — спрашивает Азирафель с ласковой улыбкой.

Когда я поворачиваю голову к нему, то вижу, как он на меня смотрит. Так я смотрел на эту картину. В моем горле стоит ком, и я чувствую сдавливающую приятную слабость. Это чем-то схожее с тем липким страхом, только намного, намного приятнее.

Картина Климта и мои чувства. Симбиоз.

— Да. Нравится.

Азирафель кивает с легкой улыбкой и садится за стол, что-то вбивая на клавиатуре.

— Сегодня все нормально было? Вчера ты выглядел болезненно.

— А, ну, — я хмурюсь и выдахаю, пытаюсь подобрать нужные слова. Садясь на небольшой диванчик, я все-таки говорю: — Ничего нового, все как всегда.

— Звучит не очень хорошо, — он резко поднимает голову и смотрит на картину. Я смотрю на нее тоже.

А что в ней видишь ты, Азирафель?

Я вижу отголосок своих чувств к тебе, а ты?

дай мне увидеть как ты видишь меня.

позволь мне один сраный поцелуй и я проведу все свои приступы в счастье, вспоминая его, храня под подушкой, в голове, что угодно.

позволь мне.

— У меня нет выбора, — я пожимаю плечами, опираясь локтями о колени, осматривая кабинет. Есть немного растений, но в целом мало чем отличается от сотни таких же офисов. Одна картина Климта отделяет его от всех них сразу. Делает его другим. — Я в порядке.

Азирафель качает головой.

— Ты не в порядке.

— Сейчас — в полном. Не имеет значения, что было или что будет.

— Для твоей работы это фантастическое качество — нежелание думать о будущем.

Потому что я боюсь о нем думать, черт возьми. Любой бы на моем месте боялся.

— Самой работы это не касается. Я всегда все продумываю, ты это знаешь. По-другому я делать просто не могу. А сейчас я, ну, просто хочу насладиться тем, что мне нормально.

Азирафель тяжело выдыхает.

Мы обсуждали это сотню раз, и никогда не приходили к чему-то вменяемому. Потому что я сам — невменяемый.

Не могу же я сказать ему, что все в порядке, когда он рядом. Что он — моя панацея. Не плацебо. Что с ним дышится легче, ничего не терзает, ничего не болит. Всё чудесно. Будто окрашивается, изменяется, смысл собственной жизни изворачивается. Сама жизнь меняет свое содержание.

Не могу же я ему сказать, что он меня успокаивает.

Или могу?

— Надо понимать, что твоя работа — это не жизнь, Кроули, — сердито говорит он, отдаляясь от экрана, переставая искать что-то, что хочет мне показать. Он смотрит на меня. Рассерженно. — Я всё прекрасно понимаю. Понимаю уровень твоей жизни. Понимаю, во что вытекает твоя работа, но тебе…

Он прерывается. А я медленно стаскиваю с себя свои очки, понимая, что мне необходимо смотреть в его глаза. Чтобы он видел мои. Я встаю, обходя стол, лениво оглядывая кабинет снова, пока он пытается подобрать нужные слова. Были ли они? Никто из нас не понимал.

— Мне что? — я опираюсь о стол обеими руками, чуть склоняя голову вправо. Расстояние между нашими лицами — чья-нибудь большая кисть руки начиная концом среднего пальца заканчивая тонким сплетением вен под белой кожей. Его рука. Бледная молочная кожа. Двадцать сантиметров.

— Тебе нужно с этим хоть что-то сделать. Ты с ума так сойдешь.

— Уже, — я говорю это на выдохе. Моё дыхание все ещё отдает кофе и немного кокосовой зубной пастой. Почти безвкусной, насколько я могу помнить. — Я просто максимально цепляюсь за то, что может меня успокоить.

— И что же это? Нет, серьезно, что?

Его лицо — сердитое и хмурое. Голос серьезный. Он злится, закипает, потому что уже на протяжение нескольких лет видит, что со мной происходит. Со стороны куда виднее увядание и гниение, нежели когда ты сам гниешь. Может, чувствуется куда лучше, но осознание все время прокатывает как на периферии, будто пытается убежать. Если быть точнее, то это ты пытаешься убежать. Куда легче сделать вид, что проблемы нет. Гниение когда-нибудь кончится смертью, предварительно отравив организм. Но я продолжаю убегать.

— Просто отсутствие напряжения и стресса. Анафема — мой психотерапевт — говорила, что все побуждает отсутствие покоя. Вечное напряжение как бесконечно сдавливаемая пружина — никогда не узнаешь, по чему она ударит, когда разожмется. Я не безумец, это все вынужденно.

— Ты сам себя колесуешь, Кроули. Просто носишься кругами, причиняя себе боль. Зачем?

Наши лица — на расстоянии вытянутой кисти руки Азирафеля. От кончика пальцев до сплетения вен.

— Ты просто делаешь то, что приведет тебя в итоге к этому. Зачем?

Я моргаю. Рвано выдыхаю снова.

— Разве у меня есть выбор? Это моя работа. Выживание. Сам говорил.

— Ты ведь можешь найти другую работу. Можешь уйти отсюда.

— Нет, Азирафель, отсюда не уходят. Отсюда выносят — в могилу. Хоронят. У меня нет дороги назад.

Так возьми меня за руку и уведи туда, где мне не придется переживать все это.

Клянусь, я бы отдал тебе свою душу — если бы я её не продал.

Мне так жаль, что Дьявола я повстречал раньше, чем тебя.

Я почти уверен, если бы я встретил Азирафеля раньше, чем меня встретило это, то все было по-другому. Я бы не был сейчас таким. Не знал бы страха перед не повиновением, не пугался бы собственного отражения, когда оно искажается. Не видел бы сотни флешбеков, будто с блевотных слешеров без морали и смысла. Фильмы в моей голове с номинацией «страх божий».

— Всё было по-другому, встреть я тебя раньше.

Я говорю это, и внутри что-то снова будто рвется. Странная пустошь внутри моего тела. Меж ребер. Там — пустота. Сквозняк и пепел. Я могу слышать частоту дыхания Азирафеля. Могу услышать ветер за окном. Что угодно. Но не себя.

мне страшно слышать себя.

— Неужели нет ни одного варианта, чтобы выбраться отсюда?

Его лицо — оно выражает страдание. То, как сдвинуты его брови, как сжаты губы, то, какой у него взгляд и как он на меня смотрит. Будто умоляет. Будто взывает и просит, но некуда стучать. Не до чего было достучаться. Пустошь и гонящий песок ветер.

Останешься ли ты со мной, осознав, что там нет ничего, кроме костей, печени и селезенки? Нет сердца. Нет стремлений. Ничего.

Только пустота и отголосок моей любви к тебе — бешено-пульсирующей и мечущийся в моих венах по кровеносным путям.

— Хоть что-то? Один вариант? — его голос, так говорят «пожалуйста».

Тяжелее всего видеть как любимые тобою глаза страдают из-за тебя. По твоей вине.

Его глаза, темно-серые, как арктический лед. Я вижу, как все там давно растаяло. Боль все давно растопила. Если кому интересно, то боль имеет высокую температуру. Боль проводит воспаление, повышает температуру.