— Но, видимо, наш Босс тебя действительно любит больше всякого. Даже больше своего добермана и фикуса, — он смеётся.

Я сглатываю. Пульс ухает в ушах. Я все ещё думаю о том, что бы со мной сделали. Все те вариации и мои флешбеки — уверен, они бы показались мне гребаными детскими рассказами о жесткости. Истинную жестокость мне бы предстояло увидеть. Если бы это сделал я.

Блять, почему я думаю об этом? Почему я представляю это? Это же был не я. Почему, блять, я чувствую такой сильный страх, что перед глазами на секунду темнеет?

— Кроули? Ты слышишь меня?

— Да?

— Ты в порядке?

Мой голос — хриплый. Я быстро моргаю, пытаясь прогнать мушек из-под век.

Выдохни, Энтони Дж. Кроули, это был не ты, тебе незачем думать о возможных последствиях, твой Босс не кретин, чтобы обвинять тебя в таком.

Он тебе доверят.

(почему?)

— Просто… не знаю, удивился, что миссия сорвалась. Я провел над этим много времени. У меня глаза вечно болели.

— Может, поэтому тебе никто и не сообщал, не хотел травмировать, — он снова смеется. А мой пульс бьется у меня даже в глазах. Я откидываюсь на сиденье, громко выдыхая. — Босс потом несколько суток без продуху бухал, знать не знаю, как он разбирался с заказчиками. Чую, отдачей денег он не отделался. Мы же в такой минус ушли с этим говном, нас потому до сих пор пихают по мелким заданиям, лишь бы денег побольше забрать.

Разговорчивость Лигура приводит мой пульс в норму. Его разговорчивость заставляет меня вернуться к реальности. К тому, что сейчас день, я никого не подставлял, светит солнце и все чудесно! Почти. Кроме беспричинного приступа страха.

Дьявол, ну куда в меня больше всего этого пихать. Я же не резиновый.

как же больно это терпеть.

— Так это был Джеб? Так ты думаешь?

— Много кто думает. Босс просил провести чистку, но мы ничего не нашли. Понимаешь ли, Джеб, по сути, для нас черная лошадка, он дает нам периодически нужную информацию, но не «работает» у нас. Это как, хер знает, психотерапевт твой, понимаешь? Она же не знает об этом задании. И он не знает. Не должен. Но ты сам знаешь, что после нашей чистки бывает. И все проверенные точно к этому не причастны.

— Я… я подумаю над тем, как можно узнать, кто это. Наверняка есть варианты.

Между нами протягивается пауза. Странная и напряженная. Даже Лигур не говорит. Хотя ему наверняка есть что мне рассказать. Он любит рассказывать про все то говно, что происходит у нас, о котором я не знаю. Любит описывать то, что сделали с тем, кто подвел.

— Слушай, отдохни-ка, а? Звучишь не очень здорово.

— Да я просто… не выспался.

— Ну так выспись. Твой образ крутого парня все больше кажется дешевой китайской пародией. Потом, если что-то придумаешь насчет Джеба, сообщи. Не очень хочется, чтобы что-то крупное снова сорвалось.

— Ага.

Я сбрасываю. Смотрю на себя в зеркало заднего вида. Моё лицо — бледное. Настолько, что может слиться с побелкой.

— Образ крутого парня, — передразниваю я сам себе, блокируя телефон и откидывая его на сиденье. — Образ долбаеба скорее.

Вопросов все больше, ответов все меньше. Я стучу пальцем по рулю, отбивая ритм игравшей из динамиков песни.

Почему тогда Босс вообще со мной носится? Если у него недавно был такой большой срыв, затяг в алкоголе, почему он носится со мной?

босс любит тебя.

Что, черт возьми, это значит?

Я цыкаю и выезжаю из стоянки. Надо успокоиться. Не хватало мне ещё поймать очередную дрянь от того, что я слишком много думаю о том, о чем думать бы не стоило.

Я набираю Азирафеля и предупреждаю его о том, что заеду через минут пять. Его голос — это то, почему моё напряжение внезапно ослабевает. Удавка с шеи спадает. Я могу ровно дышать.

Храни вся та компания Азирафеля.

его голос спасает меня.

вытаскивай меня.

Когда я уже подъезжаю на место, когда припарковываюсь, выключая музыку, я сижу с минуту и пялюсь в пространство перед собой, пытаясь убедиться, что чувствую себя нормально. Прислушиваюсь к своим ощущениям и чувствам. Я киваю сам себе, поправляю волосы и выхожу, ставя машину на сигнализацию. Дышится легче. И все, слышите, все становится легче, когда Азирафель машет мне чуть поодаль от парковки.

Я не сразу понимаю, что улыбаюсь, но сразу ощущаю, как все внутри меня падает и остается только приятная сладкая пустошь. Такая легкая, и даже моя походка становится какой-то легкой и развязной.

— Хай, Азирафель.

— Рад, что ты доехал целым, и, — он оглядывает меня, — на тебе даже нет крови.

Я говорю на пониженных тонах, чуть наклоняясь к нему:

— Я научился работать аккуратнее.

Он хмурится, и это заставляет меня улыбаться снова. Так, что не будь на мне темных очков, он бы увидел эти морщинки-лучики в уголках моих глаз.

Он говорит:

— Не смешно.

— Я знал, что ты не оценишь, — мы идем вдоль здания, и он открывает мне дверь. Я усмехаюсь, оглядывая его, и прохожу внутрь.

— Главное не встретить Гавриила, — говорит уже он на пониженных тонах, когда мы идем меж кабинетов и стен, к его офису. Я не разбираюсь в этих их чинах, но в курсе, что у Азирафеля свой личный офис, что значительно нам все облегчает. — Он что-то не в духе, а он даже когда в духе, правда, не знаю, что там у него за дух такой, ведет себя слишком… ой, не хочу ругаться, — заканчивает свою речь он, морщась. И я снова улыбаюсь.

— Очень придирчиво?

— Мг, — грузно соглашается он, хотя я вижу, что для него это все равно слишком мягко. — Он искренне считает, что всё должно быть идеально, а все из-за его ЧСВ, которое длиннее твоих ног!

Я присвистываю, давя в себе усмешку. Ну, по крайней мере, о моих ногах пока никто так лестно не отзывался.

В кабинете Азирафеля очень светло. Действительно. Очень. Почти как в кабинете Анафемы, и я оглядываюсь на наличие картины Матисса. И нахожу картину Климта — Поцелуй.

— Ты… ты сам выбирал эту картину?

— Да, конечно, — кивает он, пробираясь к своему компьютеру, — почему ты спрашиваешь?

— Да так. Просто.

Картина Климта «поцелуй». Я люблю её. Я обожаю эту картину. Мне кажется, её любят буквально все. Если Вы только вглядитесь, если только поймете все эти чувства — Вы влюбитесь. Потому что в ней запечатлена та любовь, что есть во всех нас.

Мужчина, позволяющий себе поцелуй только в щеку. Я знаю три истории возможного создания её. Одна из них о том, что Климт был влюблен в тринадцатилетнюю девочку, и эта картина — один из криков, один из способ выразить эту любовь. Якобы она изображает их и неверную любовью Климта, выражающеюся в одном невинном поцелуе.

Этот вариант — вранье. Климт сам говорил, что не рисовал никогда автопортретов.

Но мне так срать на историю создания, потому что результат поистине впечатляет. Столько нежности и теплоты. Столько странной щемящей любви, которая знакома мне. Позволить себе один гребаный поцелуй и умереть счастливым.