Я не увлечен всем этим.

Я называю это «отсутствие интереса». Мой Босс называет это «профессионализм».

Мой Босс, с которым мы должны поговорить. Меньше всего радости мне доставляет тот факт, что скорее всего его обвинения будут обоснованными. Никто такому не обрадуется. Но после этого видео, я понимаю, что мне нужно объясниться, в первую очередь, перед самим собой.

Монолог одного психопата.

я не плохой, это влияние извне.

С выдохом, я открываю знакомую мне дверь. И она — черт, она опять идеальна. Я не понимаю, как человек, работающий каждый день с людьми, которые не имеют в своих глазах ничего, которые рассказывают ей эту кучу бесполезной информации, которые делятся своими кошмарами, она умудряется выглядеть заинтересованной.

Я не могу удивляться её безупречному виду, потому что это то, что знакомо мне. Это то, с чем я срабатываюсь уже хрен знает сколько.

— Ты впервые опоздал за полгода.

Она заправляет прядь за ухо, которая выбилась из завязанного пучка, когда я закрываю дверь. Я обхожу стороной диванчик, засунув руки в карманы и оглядывая кабинет. Все так же. Ничего не изменилось. Анафема почти ничего не меняет в интерьере.

Только единожды: она повесила у себя картину Матисса «Танец» после того, как один из её клиентов все-таки повесился.

Мне она вообще нихрена не понравилась, но она сказала, что в неё это вселяет какую-то надежду на свет во всех тех людях, с которыми ей приходится работать. Говорила о всем том же цветовом сочетании. О том, как определенные цвета могут влиять на нас, просто чередуясь и имея между собой какую-то связь.

Говорила, что это успокаивает её.

А я, ну, знаете, сколько бы не всматривался в неё, не мог найти ни спокойствия, ни релакса, ни, тем более, надежды на то, что все те люди, которые к ней ходят, не безнадежны. Что я не безнадежен.

Цветовое сочетание, регенерирующее в моей голове спокойствие, работает только на то, что я в сотый раз задумываюсь: о чем вообще был Матисс? Овладел цветом, но не овладел рисунком — так о нем говорил его друг, Пикассо.

Я не фанат ни того, ни другого, но, черт, объясните мне кто-нибудь на более глубоком уровне тему с постимпрессионизмом. Я это не улавливаю, не понимаю. Может, из-за того, что мое сознание изменено, и оно не улавливает все эти сочетания форм и цветов. Я их не понимаю.

Я медленно моргаю и смотрю на Анафему.

— Выглядишь уставшей. Плохо спала?

Я иду мимо кушетки. Она у нее есть как и у любого другого приличного психиатра, но понятия не имею, кто ей пользуется. Никому не нравится общаться с кем-то лежа на кушетке. Тупое клише из тупых фильмов и сериалов. Никто не пользуется кушетками.

Я сажусь на стул напротив неё, вытягивая ноги.

— Кажется, я выучила всю твою диагностику вдоль и поперек. Назови мне любую страницу, и я расскажу, что там, — она устало потерла глаза, пытаясь не смазать тушь на них.

— Пятьдесят два, — не задумываясь, говорю я, смотрю на носки своих туфель. Без крови, без царапин.

Мне кажется, намного приятнее смотреть на чистые новые туфли, а не на то, что выходит обычно.

— Постоянное угнетенное состояние, появление суицидальных мыслей, бессонница, идеи саморазрушения — конституционально-депрессивная психопатия, однако отсутствие утомляемости, с концентрацией внимания про…

— Хватит. Я думал, ты шутишь. У тебя были подозрения на психопатию?

— До сих пор есть, — она щелкнула ручкой и что-то обозначала в тетрадке. — Я боялась, что у тебя шизофрения. Ты понимаешь, что это значало бы?

— Что?

— Никакого алкоголя и наркотиков. А ты бы не стал от этого отказываться. А значит…

— Ладно, но ведь у меня ее нет?

Даже то, как я звучу — так люди умоляют сказать «да».

Она поджимает губы и опускает взгляд. Что-то выводит в тетрадке, поправляет очки.

— У тебя все совпадает с параноидальной шизофренией.

Вот так люди себя чувствуют, когда им сообщают, что у них ВИЧ.

Я ощущаю, как холодок пробивает мой затылок, как каменеют мои пальцы. Мои губы — одна сплошная линия. Сердце бьется в своем привычном ритме, но с тяжестью, будто тянет за собой джип.

— Я отрицала её, поскольку у тебя не было бреда. Но вчера… я не могу быть уверенной, я не хочу быть уверенной, но это было похоже на то. Ты был в бреду. Черт, Энтони, я не… — она прерывается на выдох и опирается лбом о свою ладонь. Продолжает что-то выводить на листках в тетради. Пытается успокоиться.

Мы сидим в тишине. В её кабинете полно солнца. Оно все в солнце. Все в лучах. Позади меня картина Матисса, которая должна забивать в мою голову позитивные мысли, но нет, нихрена, никаких позитивных мыслей.

Только холодный пот на моем затылке и желание разбить свою голову.

— Энтони?

— Да? — я поднимаю голову. Мой голос — никто не узнает его. И она протягивает мне полный стакан воды.

Когда я выпиваю его залпом, то ощущаю странный привкус. Скорее всего, успокоительное. Самое обычное травяное успокоительное, которое, скорее всего, нихрена мне не поможет.

Я откидываюсь всем телом на этот стул, упираясь локтем о её стол, смотрю на свои туфли.

Моё сердце изворачивается наизнанку, пытаясь прекратить свое существование.

Я понимаю его.

— Ладно. Хорошо. Мы не можем быть уверенными на сто процентов, так?

Анафема впервые слышит эту мою интонацию. Такая моя интонация, когда мы находимся в полном дерьме, едва ли ни с взрывчаткой в жопе, но я не желаю это признавать, и пытаюсь генерировать сто и один способ. Один — отчаяние другого, но нам стоит попробовать. Я всегда так делаю. Никто этого не одобряет, но это работает.

— Смотря, что ты имеешь ввиду под «не уверены». Я всю ночь провела с твоим психологическом состояниям. Я подытожила все диагнозы. Показать?

— Не надо, — я качаю головой. Не хочу этого видеть. Я даже половины, скорее всего, не знаю, и это мне на руку, потому что я пытаюсь запихнуть в себя плацебо. Оно должно работать. Сука, должно, у него нет выбора. — Я говорю о том, что я, бля, живу со всей этой хереней всю свою жизнь, и..

— Не всю. Когда у тебя начался бред? Был ли он раньше? Который не был бы вызван наркотиками?

— А тот, хочешь сказать, ими не вызван? Наркотические анальгетики уже не считаются?

Она замялась. Внезапно нахмурилась и открыла лежащую рядом тетрадь. Я узнаю её. Обычная тетрадь на пружинке с изображением Эйфелевой башни. Тетрадка, в которой написана вся моя биография. Биография моего сознания.

— Я не знаю их дозы, поэтому не могу быть уверена.

Я тянусь в свои карманы, и тут же опоминаюсь, что те таблетки остались в тех штанах, которые я на кой-то хер закинул в корзину для белья, хоть их не мешало бы выкинуть. Видимо, сама судьба.

— Я найду их дома и принесу. Ты не можешь делать поспешные выводы. Ты никогда их не делала и не будешь делать их сейчас.