Двадцать сантиметров. Иногда их хватает для того, чтобы сделать что-то невообразимое.

Шагнуть с парапета. Протянуть руку в щиток с напряжением. Подойти к человеку впритык. Иногда их достаточно, чтобы совершить прорыв.

Но позади меня гудит водитель, и ему хочется, чтобы я сделал эти двадцать сантиметров. Которые ничего бы не изменили.

Азирафель.

ты хоть иногда думаешь о своем здоровье?

Я.

как чехов. мелочь сама пройдет, а серьезному ничего не поможет. он был врачом.

Азирафель.

круоли, мы не девятнадцатом веке, чтобы это сработало.

позавтракай, в твою таблетницу не вместится нексиум.

Гастрит. Да. Точно. Вот почему меня тошнит.

Идеально утро, в которое ты пьешь виски, потому что еда в твою глотку не лезет.

Идеально утро по кускам. Утро в Лос-Анджелесе. В Лондоне. Где угодно. Не имеет разницы. Везде есть куски-кусочки, о которых никто не договаривался. Никто не предупреждал.

Я вспоминаю, что мне не мешало бы пройти мед. смотр.

Я знаю, что Хастур занимается этим каждые полгода. Ещё сдает анализы на ВИЧ, грипп и что-то там ещё. Постоянно ходит с стоматологу. Проходит обследования.

Это называется нозофобия.

Ещё есть канцерофобия — боязнь заболеть раком.

«Курение может спровоцировать рак».

Вранье.

Это знает даже Хастур.

На самом деле никто понятия не имеет, что провоцирует рак. У одного человека опухоль может развиваться полгода, и его можно будет вылечить раз двадцать, у другого — за неделю. И его нельзя будет вылечить ни одного раза. Никто не знает, как это работает.

Мы знаем как работают компьютеры. Потому что мы их создали.

О другом мы не имеем никакого понятия. О себе. О наших телах и разуме.

В мою кожу вдавливается флешка в заднем кармане штанов, когда я ерзаю на сидение. Я опоминаюсь.

И проезжаю ещё двадцать сантиметров.

Небольшая черная матовая флешка, хранящая информацию. Цветные пиксели, способные изменить нашу жизнь. Записывающее устройства. Воспроизводство жизни. Ноутбук, который я взял с прошлой машины, в отличии от чемодана денег, лежит на соседнем сиденье.

Я включаю его.

На флешке два видео. Видимо, с разных камер. Лигур позаботился об этом. У меня до сих пор в голове не укладывается, что он действительно нашел записывающее устройства и перекачал все на флешку.

Я не понимаю, почему иногда окружающие меня люди ведут себя по-человечески.

Как, например, мой Босс.

Как, например, Лигур.

Ещё двадцать сантиметров. Я подключаю наушники через блютуз и щелкаю по видео. Качество, кстати, неплохое. Не особо часто такое встретишь, потому что зачастую они с очень низкой цветовой передачей и хреновым качеством, таком, что при увеличение с трудом можно рассмотреть лицо человека, который едва ли не у самой камеры проходил.

Здание — большое и безвкусное. Обилие красного цвета режет глаза. Красный ковролин и красные стены. Не из-за крови. Из-за дизайнерского решения. Крайне ужасного и безвкусного.

Я смотрю на все происходящее. Комната, в которой привязаны к стульям три мужика. Один из них такой жирный, что я знать не знаю, как мне удалось его вообще привязать к стулу. Это ведь делал я? Так? Эта фигура на камере — она похоже на меня. Костюм и рыжие волосы, зачесанные назад. Темные очки и странная линия на лице, которая напоминает мне усмешку.

Этот мужчина в темных очках и темно-рыжими волосами — он в комнате с тремя напуганными мужиками.

Мы иногда подобным занимаемся. Я эту идею украл у Лигура. Он часто на заданиях выбирал себе кого-то для своих игр. Лигур обожает убийства. Он называет это тонким искусством, референс с описанием человеческой жестокости.

Мое рвение ко всему этому заметно меньше, чем у него, но я не могу периодически отказать себе в подобном удовольствии.

И вот этот мужчина — с кривой линией на лице и идеальной прической — он говорит о чем-то. Звук плохой. Звучит как манифест безумия — как колеблется мой голос. С шепота на высокие ноты. Я рассказываю им что-то о Дамере. Я один из тех, кто прочитал все его признание.

Вы знали, что оно состоит из двух ПДФ файлов, объем каждого — больше сотни страниц? В первом, правда, около шестидесяти страниц занимают обычные формальности, типа протоколов, но остальное — дневник его убийств. Каждая страница с подробностями и методами. Каждая деталь и каждая жертва.

Ювелирная работа.

Стакан, из которого я пью что-то — по цвету напоминающее коньяк — я лопаю его в своей руке. Звук раздается такой, что все трое замолкают.

Я могу ощущать, как звук, который раздается от каждого моего шага по этому ковролину — чавкающий. Рядом лежит четыре истекающих человека. Живых или мертвых — никто не знает.

Мои туфли утопают в этом.

Куски стекла в моей руке — они даже почти не порезали меня. Я помню, что на моей руки остались лишь небольшие порезы.

Я запихиваю стекло в глотку тому, что сидит с левого края. Я зажимаю его челюсть, я наклоняюсь к нему так близко, что вижу, как кончиком носа я каюсь его щеки. Я шепчу что-то. И он двигает челюстью. Кровь, которая начинает вытекать из его рта, имеет насыщенный оттенок, она густая — вперемешку со слюной.

И я заклеиваю его рот скотчем, взятого с стола. И хлопаю его по щеке, я иду к тому, что сидит по середине. На его голове — мешок. В таком часто хранят упаковки кокаина для перевозки.

Если нанести удар чем-то тяжелым в район груди, то можно убить человека. Начинайте делать это с конечностей, переходя к ребрам. Надо быть с ними аккуратнее, а ещё с шеей или плечами — можно нанести слишком большой урон, который выведет жертву из строя.

То, что я использую для нанесения тяжелых ударов — это какая-то статуэтка. Я могу лишь предполагать, из чего она сделана, скорее всего — бронза. Может быть еще свинец, но бронза тяжелее.

То, что я делаю дальше с его суставами, коленными чашечками и костями — я их не ломаю. Ни в коем случае.

Эта статуэтка выточенной девушки с осиной талией в моих руках — я крошу его кости. Превращаю их в пазл. Крики, которые он издает, которые чудесно слышно даже с таким звуком — они режут мои уши. И мне приходится понизить громкость.

То, как я замахиваюсь фигуркой и как она — увесисто и тяжело — попадет по его коленям. Как он брыкается так, что едва не сваливается со стула и мне приходится периодически держать стул за спинку, чтобы он не упал назад. То, как намокают его штаны, как под ним появляется красная лужа. На фигурке, на моем лице и костюме — кровь.

Этот мужчина — темно-рыжий и с такой улыбкой, что обнажаются зубы — он подходит к третьему. Я не слышу скулежа, но я чувствую, что он есть.