Заводить ребенка — это русская рулетка.

для самого ребенка.

Как жаль, что у нас нет выбора, рождаться нам или нет. У кого и как.

Выбор, который мы не принимали. Божья ненависть за грехи наших отцов и предков. Теперь я понимаю, почему Сатана когда-то любил Бога. И я не понимаю, почему он не сразу влюбился в людей.

Если уж говорить о добре и зле, то в любом светлом деле кроется грандиозная тьма. Такая, о которой не принято говорить. Но мы не об этом.

Мы о том, что у меня ничего не болит (кроме частей тела, которые я пытаюсь выпрямить), мне не видится никакого бреда, никто эфемерный не взывает во мне любовь к моим предкам (и к убийствам) и, в общем-то, я чувствую себя хорошо. Почти выспавшимся.

Немного крутит желудок и тошнит, но я не ел нормально сутки. Мне кажется, я ем нормально тогда только, когда я таскаю Азирафеля по ресторанам.

Я смотрю на засохшую кровь. Надо вызвать уборщицу перед тем, как я попаду к Анафеме. А костюм выкинуть. Черт, флешка! Гребаная флешка! Хорошо, что не постирал её вместе с теми штанами.

Мой кабинет — холодный и серый. Мраморный. Так выглядит ракушка внутри, только более серо. Грязно-серый. Поэтому бумажку, валяющуюся на тумбе, я замечаю первее, чем успеваю встать.

И вот он — почерк Азирафеля. Я могу коснуться пальцами букв и ощутить, что он ощущал в момент, пока писал. Нажим и наклон. Графология — этому меня научил Лигур, когда мы ждали облаву. Мы сидели в узком коридоре, таком, что подошва моих туфлей упирался в стену рядом с его бедром, и он рассказывал мне о том, как почерк раскрывает нас. Как он раздевает наши мотивы и мысли. Это то, как мы понимаем по неровному почерку, что его автор нервничал.

В его заднем кармане был какой-то листок. Помятый и мягкий от того, сколько раз его уже сминали в ладони. Он показывал мне на ползущую вверх букву «n» и говорил, что характер такого письма может рассказывать об эмоциональности. Показывал на резкую «b» и говорил: «это попытка контроля своих эмоций. Строгость. Самоконтроль». Скользил пальцем к надлому у буквы «T», говоря, что это — попытка отгородится от близких отношений. Боязнь близости.

Когда мы услышали первый выстрел, я спросил:

— Что это за листок? Ты хранишь его с начальной школы, что ли?

Он затормозил на доли секунд. На те доли, в которых мы слушаем нечеловеческий отчаянный крик. Такой, что уши закладывает. Он аккуратно сложил его в три четверти, засунул в внутренний карман своего пиджака и, вставая, ответил:

— Предсмертная записка моего сына.

И тогда раздался вой пожарной сирены.

Мои глаза, скрытые за очками, и мой рот с опущенными уголками.

— У тебя есть сын?

— Был.

Вслед за его шагами раздается ещё одна череда огнестрельных выстрелов. А я сидел вот там, вжимая свою ногу в стену, и думал о том, что не от счастливых отношений он сторонился близости.

Сейчас я смотрю на записку от Азирафеля. Я видел некоторые протоколы, которые он заполнял от руки, но не имел возможности ознакомиться с ними ближе.

И эта записка, на ней написано: «позавтракай и не забывай закрывать окна, у тебя сквозняк, ты мог простудиться. Нельзя ходить с мокрыми волосами, когда на улице семь тепла».

Вот его почерк.

Нажим на прописных буквах — сильный. Это кричит мне о собственной уверенности в себе и настойчивости. Строчки идут вверх — целеустремленность.

Угловатость букв — независимость. Средний размер букв ни о чем не говорит. Так, просто факт. Это ординарность.

За тем, как я рассматриваю каждую букву отдельно, анализирую резкость и подъем букв, то, как они надламываются или теснятся ближе, я только минутами позже замечаю глупый смайл внизу записки. Рядом с ним — что-то зачеркнутое. По размеру я понимаю, что там тоже — смайл.

Я улыбаюсь, когда понимаю, что он нарисовал его, зачеркнул и снова нарисовал.

Он постоянно это делает в жизни. Типичная схема: улыбка, попытка её скрыть и снова улыбка.

Я поднимаю взгляд вверх. Узкие петли у «b» — расчетливость.

Я складываю записку и кладу ее в карман своих штанов.

По крайней мере, это лучше суицидальной записки собственного ребенка.

Окна в моей квартире — закрыты. Они все закрыты. И я только оставляю одно на проветривание в своем кабинете, лишь краем глаза глядя на таблетки. Я качаю головой. Не сейчас. Позже. Странное отношение к таблеткам. Пить их не хочется. Совсем. Пока не дойдет до приступа — запихиваешь их в себя как свинцовые пули.

Поесть.

Да, надо поесть.

Моя кухня — цвета металлика. В моем холодильнике — бесконечные бутылки алкоголя, какая-то мясная нарезка и сыр.

Я опираюсь плечом о стену, пока пялюсь в это содержимое. Забыл напомнить в сотый раз: я тут не живу. Откуда тут взяться еде?

Поэтому я беру бутылку виски. Ballantine’s — не мой формат, честно говоря, абсолютно средняковый напиток, но у меня нет желания наслаждаться им, так что покатит.

Еще на верхних полках находится каким-то чудом банка кофе, какой-то листовой чай и, можете посмеяться, хлопья. Честно. Можно залить хлопья виски. Или кофе. Не знаю.

По ощущениям мой желудок слипся, и было бы неплохой идей просто заказать еду и не мучить себя этим.

Разворачиваясь на пятках, чтобы взять свой телефон, я застываю взглядом на своей стене. Я был уверен, что она более светлая. Цвет серебристого металлика. Не гребаного бетона.

Она должна была быть светлее. В конце концов, я все равно это спихиваю на плохое освещение и отходняк после таблеток. Телефон оказывается лежащим на бачке унитаза. Я забираю его и флешку, брезгливо осматривая кабинку. Уборщице не позавидуешь — все стены в разводах крови.

Иногда может показаться, что в моем доме я как минимум кого-то мучаю, но нет, ни разу не было такого, чтобы тут я хоть кого-то убил.

Флешка и мой телефон. Устройства с памятью. Сюда можно загрузить все что угодно. Пиксельные изображение и видео. То, что может заставить вас испытать отвращение или радость. Наше восприятие всего-то цветных пикселей и влияние этого на наш мозг. Кажется, если мне не изменяет память, этим и занимался Кандинский: влияние цвета на наше состояние. Вплоть до того, что некоторые цветовые решения могут вызвать шизофрению.

В фашистской Испании как-то пытали искусством. В том числе пугающими сочетаниями цветов.

На фоне этого даже моя истерика из-за всего-то цветных пиксилей на фотографии покажется чем-то более приближенным к реальности.

К слову о цветовых решениях. Заходя на кухню за бутылкой виски, я все ещё смотрю на эту стену. Стена цвета мокрого бетона. Клянусь, она не была такой. Цвет благородного металла, не мокрого бетона.

Мои шаги небольшие и тихие, когда я подхожу ближе.

Я рассматриваю её детальнее. Она должна быть другого цвета. Или я слишком долго не был в этой комнате? Я не помню её цвет. В конце концов, я могу ощутить запах мокрого бетона. Сырого. Запах после дождя. Запах поднявшейся пыли и грязи.