не существовать никогда.

я хочу умереть, пока Азирафель смотрит на меня так, будто не хочет меня принимать сейчас.

я хочу умереть куда сильнее, чем обычно.

Мне кажется, если он уйдет, захлопнув дверь, то я спущусь на парковку, достану пистолет и выстрелю себе в глотку. Конечно же, без угроз самоубийством. Просто постфактум.

Я могу представить его реакцию на это все. Только сутки назад мы пили с ним вино, я был спокоен и трезв, я вел себя адекватно, а мои глаза не выражали ничего, кроме бесконечной любви к нему, которую он принимает уже какой год за уважение. Будто бы таким взглядом я смог бы смотреть на своего Босса, если бы уважал.

Нет, вот в чем проблема.

Не смотрел бы я на него так, даже если бы и уважал.

Ни на кого я так не смотрел и не посмотрю, как на Азирафеля.

Это выше сознательного.

Это то, что вылазит из бессознательного и таскается по какой-то периферии, в которую лезть просто не хочется. Страшно.

Ещё недавно я казался адекватным и спокойным, а сейчас я бешеный, потерянный, напуганный. Я дикий. Мой взгляд, наверняка, ужасен в своей многогранности — там можно откопать жалость, страх, мольбу о помощи, злобу, ярость, желание вгрызться в шею. Мой взгляд — калейдоскоп. Там сотни стеклышек и все они переливаются и светятся, сливаясь в одну неясную картину. До ужаса пугающую картину.

Я могу представить страх Азирафеля от этого, поэтому я ни в коем случае не злюсь и не обвиняю его ни в чем.

Внутри меня — звери.

и лучше бы они меня сожрали.

Терпеть психически больных людей тяжело. Чисто в моральном плане, тяжело. Я не знаю, каким чудом я на свободе, но вот он я. В контроле и, одновременно, вне его. Я опаснее собственных демонов, это выше моего сознания, это за пределами моего тела.

Я опасен, и меня уж точно невозможно переварить. И я не знаю, как это делает Азирафель уже, кажется, бесконечность.

Смотреть на психически больных тяжело. Определенно, в этом есть какой-то своё садистское тайное удовольствие, но больше — страха. В этом немой ужас, который раскрывается, когда смотришь на свободу в истинном её проявлении. В необузданности и вседозволенности. И ты никогда не узнаешь, каким следующим будет действие конкретно этой свободы.

В этом теле, но все знают, что эта свобода больше наших тел.

и тем она и ужасает.

Мы понимает это оба, но Азирафель все равно боится меня.

Я его не обвиняю и в этом. Я сам себя боюсь.

Я ненавижу то, что существует внутри меня, кажется, с самого детства. Я боюсь его и мы не можем с ним поладить, поэтому происходит это. Срывы, паника, тревожность, депрессии, галлюцинации, желание убивать и заставлять страдать. Всё это происходит со мной из-за дикого дисбаланса меня и его.

Мы не ладим. И это то, что убивает меня каждый раз, как новая выкуренная сигарета. Маленькими шажками прямо к могиле. Не то чтобы хоть у кого-то был другой путь, дело в его составляющей.

Азирафель говорит:

— Ты пугаешь меня, Кроули.

Я ломанно улыбаюсь и отвожу взгляд. Я говорю:

— Я тоже пугаю сам себя, Азирафель. Я тоже.

Единственное, чего я хочу сейчас, так это чтобы он не оставлял меня одного. Не сейчас. Не после этого ужасного дня, в завершение которого я думаю о суициде как о единственном верном исходе всего произошедшего.

За день я будто бы умер, переродился, и вот — опять захотел умереть. Так это ощущается.

Мне страшно и мерзко от самого себя. Вспоминая произошедшее, я ощущаю рвотные позывы и отвращение к себе, своему телу и рукам, которые делали все это.

Я поднимаю взгляд на Азирафеля, и он по-прежнему смотрит на меня так, так будто бы больше всего хочет уйти отсюда. Убежать. Не видеть больше меня такого. Я бы сам не хотел быть таким, но у меня никто не спрашивает. Таблетки не спасают, а я просто бешеный.

Я же просто

несчастный дикий зверь.

Я не хочу жить и не хочу умирать.

Я хочу существовать вне временных рамок так, будто бы меня никогда и не было вовсе. Не стать началом для Азирафеля, не стать его же концом. Не стать прародителем хаоса в себе, не стать разрешенным Эдемом.

Всё происходящее — сад Эдем,

который разрушен.

Это разрушенная красота и роскошь. Это катакомбы, пыль и кровь. Это сумерки, туманность и холод. Это тревога, страх и ужас.

Вот что такое моя жизнь.

Вот как можно было бы охарактеризовать все происходящее в данный момент времени.

Я тяжело выдыхаю и крупно вздрагиваю, когда замечаю, как Азирафель тянется ко мне рукой. Меньше всего ожидаешь поддержки в такие моменты. Я готовился к хлопку двери и уже готовил речь под названием «пытаюсь отговорить себя от смерти потому что это для слабаков а я может и слабак но я крутой слабак а суицид это отстой». Самое главное, что это нихрена не работает, но хотя бы отвлекает.

Я сжимаю его ладонь в своей, и он отвечает мне тем же. Он поднимает на меня взгляд, смотрит мне в глаза. С уверенностью и вызовом.

Он не готов уходить — и я благодарен ему за это.

— В любом случае, сначала нам надо разобраться с этим. Это же не может длиться вечно, так?

Я поднимаю голову и улыбаюсь, смотря в глаза. Его руки теплые, и он поглаживает мои костяшки большим пальцем.

Я говорю, срываясь на хриплый шепот:

— Нет, ты не понял. В этом и весь ужас: это будет длиться вечно. И никто, слышишь, никто мне не поможет. У меня есть только я. И есть ты. И ты единственное, что не напоминает мне о моей жизни, моей роли и моей сути. И тебя…

Я прерываюсь, рванно вдыхаю, прикрываю глаза, и продолжаю:

— И тебя я пугаю.

Азирафель понимающе улыбается, кивает и на выдохе говорит:

— Но не до того, чтобы я стал убегать от тебя, верно? У меня есть только ты, Энтони. Я никогда не буду готов тебя оставить из-за какого-то глупого страха. Я уверен в тебе.

Я киваю с опозданием — заторможено и будто через силу. Надлом внутри меня хрустит от его слов. Слов, которые заставляют меня хотеть зарыдать. Я могу ощутить весь страх, который сквозит от Азирафеля. Я могу ощутить всю ту силу, которую он собирает для того, чтобы не бояться. Благодаря которой он остается сидеть здесь.

Мы оба напуганные и обнищалые в моральном плане. Мы никто и никак, но он всегда — чуть больше. Потому что так было правильно.

Я боюсь себя, и он тоже. Это особенно страшно осознавать, потому что вместе с этим понимаешь ещё одну очень важную истину: спасать тебя некому. Ты сам к себе притронуться боишься, что уж говорить о других людях.

Даже если эти другие с тобой с начала твоего пути и всегда готовы были придержать за плечо, когда ноги подкашиваются и ты очень упорно пытаешься впечататься лбом в битое стеклище под вашими ногами. Битое стекло перепачканное в керосине. Вот что под нашими ногами.