Мой голос содрогается где-то на втором предложении, и мои губы дрожат. Я знаю, что не буду плакать — не при Азирафеле — но они рвут мою грудную клетку изнутри. Перед глазами все плывет.

Азирафель протягивает ко мне руку, скользящим движением он поглаживает щеку, а после едва нажимает на затылок, и я безвольной тряпичной куклой падаю ему на плечо, слепо утыкаясь носом в теплую шею, пахнущую кофе с молоком и каким-то там одеколонам.

Он поглаживает меня по мокрым волосам, по затылку, и я лишь рванно выдыхаю, пытаясь затолкнуть все крики обратно.

Все мои страхи и боли, что терзали тело и разум весь день, наконец, полностью отпустили, я и не чувствую ничего, кроме ужасной усталости и легкого головокружения.

— Они могли узнать это хоть как-то? Взломать какие-нибудь архивы? — Азирафель говорит и не убирает своей руки с моей головы. Это успокаивает, это убаюкивает. Это заставляет меня думать, что я под защитой.

— Не знаю, — хриплю я, выдыхая прямо в его шею. — В теории — да. Есть какие-то документы о моей биологической семье, анкеты с детского дома, — я снова прерываюсь на выдох, на этот раз от усталости, и Азирафель ощутимо вздрагивает и напрягается, но тут же расслабляется. — Но вряд ли это есть в электронном варианте. В теории, да, эта информация есть в письменных носителях, но… Но разве это возможно?

— Тони, они занимаются тобой, видно, около десяти лет, они могут знать о тебе уже практически всё. Вплоть до твоего адреса. Но тогда… тогда чего они от тебя хотят? Уж явно не твоей смерти.

— Мести? — моё предположение кажется мне чем-то разумным, потому что, дай Дьявол, если у меня будет врагов меньше сотни. Сколько я убивал, а скольких покалечил — эти списки бесконечны. — У меня могут быть тысячи недоброжелателей. Но надо учитывать, что это началось десять лет назад.

— Вспомни, когда ты вступил в это все. Тебе было меньше двадцати. За десять лет ты мог нажить себе кого угодно во враги, вплоть до премьер-министра.

Я шмораю носом и чуть ежусь в попытке прижаться к Азирафелю ближе. Он, будто считав реакцию моего тела, сам присел поближе. Азирафель теплый. А у меня руки вечно холодные. Сейчас я их тщетно сжимаю в замок и зажимаю меж ног.

— Это больно, дорогой, я понимаю, но не мучай себя лишний раз.

Моё сердце екается. Буквально. Сжимается так, что я чувствую нытье, и едва трусь о его шею носом из-за чего он вздрагивает. Он теплый и приятный. Знакомо пахнет. Он верный. Я просто начинаю забывать обо всем рядом с ним. Будто все углы, которые режут, перестают быть заточенным кинжалом, сглаживаются, закругляются, и после их тычка не остается ничего, кроме раздражающего дискомфорта.

Он касается моих рук, зажатых меж ног, и я переворачиваю их ладонями кверху. Азирафель что-то выводит на моих ладонях — проводит пальцами от середины к запястью, скользит по венам, едва выглядывающим из рукавов пиджака. Или это куртка? Честно, я сам не знаю.

— Собираешься идти к врачу?

— Да, она назначала мне сеанс. Не уверен, что это поможет, но, — я прерываюсь и тяжело-тяжело выдыхаю. Какой уже раз за вечер? Кажется, сотый. — Этот день был невыносим. Я понятия не имею, почему все обостряется. Если дойдет до психоза, то…

— То ты будешь в порядке. Да, будет неприятно, ты знаешь, придется пройти госпитализацию, но ты будешь в порядке.

— Никто не знает, как это может проходить, — я шепчу так тихо, что не узнаю свой голос. От одной мысли о подобном меня сковывает страх. Я не хочу этого. Я боюсь этого.

— Когда это началось?

Я хмурюсь. Знать бы ещё, когда. Когда какой-то болевой синдром начинает затягиваться, ты просто не помнишь, когда оно болело, а когда нет. Я даже не уверен, что у меня сейчас ничего не болит. Когда боль трется о тебя такое долгое время, ты буквально не понимаешь, чувствуешь ты её в данный момент или нет. Я могу различить особо сильную или стреляющую боль, а лояльную, слабо-ноющую — едва. Со временем я, конечно, понимаю, что чувствую боль, но я все равно задаюсь вопросом, боль ли это.

То же самое и это.

Когда начинаются осложнения и они начинают затягиваться, ты не понимаешь, когда это началось.

С дня моего рождения или год назад? Месяц? Неделя? Сегодня утром?

Я не знаю.

Я пожимаю плечами.

— По крайней мере я знаю, что в Лос-Анджелесе уже процесс был запущен. Понятия не имею, что могло спровоцировать.

Я осекаюсь.

Наркотики? Я употреблял их накануне. Не сказать, что я вообще частый их гость, но они у меня постоянно в наличии и да, черт возьми, это ужасно действует на меня, но иногда я использую их как обезболивающее, и самое страшное в этом то, что оно работает.

Было ли что-то до наркотиков?

Я не помню.

Моя память — рваная ткань. Куча дыр, и что-то я помню, что-то — нет.

Я пародия на человека, и я не запрограммирован на идеальную работу. Я системная ошибка.

Я резко сжимаю ладонь, тем самым зажимая указательный палец Азирафеля. Ритм моего сердца внезапно утяжеляется.

— Наркотики? Алкоголь? Это самое вероятное, — говорит Азирафель, и я ощущаю, как напрягаются его плечи, когда я киваю.

— Лигур что-то говорил о моей… повышенной жестокости. И сегодня… я пошел на задание просто чтобы… убить людей. Я хотел их убить. Заставить страдать. Напугать. Вот зачем я туда пошел. И вот почему я пришел таким.

Азирафель едва отдаляется, и я нехотя выпрямляюсь. Мы смотрим друг другу в глаза, и я по-прежнему продолжаю сжимать его палец в своей руке создавая иллюзию контакта между нами. Связи.

— Ты опять делал это просто, чтобы?..

— Потому что я захотел, — мой голос хриплый. Я звучу как псих. Я звучу как ненормальный. И я могу догадаться, что плечи Азирафеля сейчас напрягаются.

Я виновато улыбаюсь и ощущаю, как какое-то отвратное чувство наполняет меня до самой глотки.

— Ты не можешь это делать постоянно из-за своих желаний, Кроули. Я принимаю твою работу, это твоё выживание, но не… не для веселья, Кроули, — его взгляд становится для меня все более непонятным, но я знаю, что он пытается скрыть в нем за волнением, за страхом, такое острое и колкое неодобрение, что меня это могло бы испугать. Больше всего я боюсь, что Азирафель откажется от меня. — Ты должен прекратить употреблять наркотики, если это… влияет на тебя так.

Он продолжает, а я молчу. Я смотрю ему в глаза, и мои губы застывают в попытке улыбнуться. В такой кривой, резкой, обрывистой, что это похоже на знак опасности. Будто бы я могу сейчас наброситься на кого-нибудь и откусить ногу. Или руку. Или что-либо — не имеет значения.

Мы молчим некоторое время, и когда я говорю, мой голос звучит как звук от разбивающегося стекла:

— Я не могу. Это сильнее меня.

Я даже не вру, Дьявол, я честен.

Это не мое желание, не мое сознание. Это тишина, что говорит со мной. Мои желания — это не часть меня. Это то, что живет вне меня и заставляет делать то или иное. Я не пытаюсь перенести ответственность, я просто говорю правду. Это влияние извне, и оно куда страшнее, чем можно себе вообразить.

Азирафель отдергивает свою руку от меня, и я послушно отпускаю его. Я снова складываю руки меж ног, чтобы согреться. Мне холодно. Мне чертовски холодно. Ещё и волосы мокрые, из-за чего становится холоднее в разы. Мне хочется спрятаться.